Вдовье счастье - Даниэль Брэйн
На радикальные перемены я не отважилась, ограничилась тем, что заказала портному перешить платье. Рациональность не позволяла спустить несколько тысяч на шмотку, которую я потом продам за двадцать серебряников, кроме того, я все еще блюла траур. Платье, которому предстояло стать моим бальным нарядом, было тоже траурным и мало ношеным, хотя местами ткань успела слегка залосниться.
Закрытый лиф, модные пышные рукава — какого черта, только что, в прошлом сезоне, никаких рукавов не было! — юбка с оттопыренным задом — снова какого черта! — и скромная золотая нить по вороту. Траурный наряд до меня носила дама в теле, портной оказался умел, перекроил все так, будто на меня и пошито, выглядело скромно и благородно, никаких следов носки. Платье на меня примеряла швея-помощница, и я чувствовала, что прибавила с ним десять килограммов.
— В этом году, — мурчала швея, нещадно тыкая в меня иголками, и я терпела, стиснув зубы, — сборочки, сборочки по талии и ниже спины, оттого тяжелое, барыня. А к осени, говорят, вернут китовый ус. А вот еще, барыня, тут кисею Карл Людвигович пустит, — я моментально догадалась, где окажется проклятая кисея, вот именно здесь мне ее и не доставало, — и вы как пойдете, здесь под оборочками все будет кисея шуршать…
Бурдалю на поясе, табуретка под китовым усом прикручена намертво — кстати, к чему, но я не уверена, что хочу знать. Женщина на все случаи жизни. Я закатывала глаза и крепилась: солнце поднималось все выше, пекло все сильнее, в слоях кисеи мне грозил тепловой удар, кружево с золотой нитью драло до крови шею, я могла лишь радоваться тому, что танцевать мне не придется.
— Мама, ты похожа на куклу Марфы, ту, которая в синем платье, — задумчиво изрек Сережа, рассматривая меня в бальном платье, и я с гордой страдальческой миной возвела очи горе. Куклу, которую мой сын имел в виду, в моем мире называли «баба на чайнике», что же, Сережа, возможно, тоже станет писателем, причем не таким дрянным, как отец. У него уже развиты не по годам наблюдательность и умение двумя словами выразить метко схваченную суть.
Швея ушла, прихватив с собой почти законченное платье, ткани, кружева, кисею и изрядный моток моих нервов. Феврония и Анфиса одевали детей на прогулку в новый парк Купеческого собрания — с музыкой, потешками и сластями, я собиралась на первое заседание правления банка, и когда вышла в прихожую, застала там своего огромного незаметного Данилу.
— Вас сопровождать, барыня, или с барчатами идти? — осведомился он, я отмахнулась:
— Конечно с детьми, обо мне не беспокойся, — но что-то в хмуром лице Данилы мне не понравилось. — Почему спросил, случилось что?
— Никак нет, барыня, — отрапортовал Данила, и монетки на подносе для визитных карточек зазвенели от его рыка, — только вот девка ваша сегодня с утра с каким-то хлыщом встречалась.
— С каким хлыщом? Какая девка?
— Не могу знать, барыня. Вострый такой, дохленький, — и Данила так перекосился, что мне стало ясно — хлыщ слова доброго не стоит. В отличие от факта его встречи… с кем? — А девка, так дворовая ваша. Пелагея.
Я как раз пересчитывала деньги, которые намеревалась взять с собой на мелкие расходы, но все-таки прервалась и уточнила:
— Что делали, как хлыщ выглядит?
— Да поговорили, барыня, и разошлись, — пожал плечами Данила, старательно припоминая события. — Вроде как передал ей что хлыщ, я далеко стоял, так-то не видел, так оно, вестимо, еще у нее, могу сходить посмотреть. А хлыщ, ну, плюгавенький, тьфу. Я это к чему? Как бы вашу девку он не попортил.
Палашка хотела замуж, но посторонних побаивалась. Мужчины нечасто бывали в магазинах, если и заезжали, то купеческие и мещанские порученцы, которым чужая крепостная девка была сто лет не нужна, но на улице кого только не было, и я бы не обратила внимания на слова Данилы, если бы не помнила, кто он был. Полицейский филер, и его тревога передалась и мне, хотя, вероятно, он перестраховался, а я была просто пуганая.
Два покушения на меня и смерть матери — это что-то да значит.
— Какого роста был хлыщ? — прищурилась я, оценивающе смотря на Данилу. С его роста все, что ниже двух метров, плюгавое, я сама едва доходила ему до плеча.
— Пониже меня будет, — презрительно показал он довольно высокий рост, и я вспомнила низенького швейцара «Савоя». Рост, как и возраст, понятие относительное. — Так что, сходить узнать, что за хлыщ был и что девке передал?
Я могла опоздать, но кивнула и, уже спустившись к коляске, ждала возвращения Данилы, стараясь не выдать при детях волнения. Удавалось мне плохо, терпение не всегда было моей добродетелью, и когда я завидела высоченную фигуру телохранителя, рванулась к нему.
— Вот, — и Данила протянул мне на огромной ладони три золотые монетки. — Девка ваша, барыня, ревмя ревет, трясется вся. Вернуть ей, что ли?
Что оставалось делать? Бедная Палашка, все-таки совратили, большой город место такое, только и держи ухо востро. Но, уже садясь в экипаж, я решила, что если она начнет истерить и проситься на волю и замуж, черт с ней. Не так она мне и нужна.
День выдался непростой, было много нюансов, о которые мы могли споткнуться что в страховом деле, что в банковском. Я всегда была потребителем этих услуг, а не производителем, и пришлось вспоминать, ошибаться, поправлять саму себя и упреждать возможные риски. Часть купцов возражала против всяческих непонятных им мер, часть одобряла, я вернулась домой вымотанная донельзя и, что для купеческих встреч нетипично, адски голодная — явно от нервов.
Лукея хлопотала на кухне, Феврония пошла в лавку за овощами к ужину, Анфиса занималась с детьми. Я села за стол, потянула носом — пахло печеным, похоже, птицей, и похоже, Лукея решила ее не ощипывать до конца, рассудив, что в печи лишнее сгорит само.
— Дай мне поесть что-нибудь, умираю, — простонала я. — А это откуда?
Взгляд упал на корзину с выпечкой и фруктами, я наугад сунула руку, вытащила
