Время грозы - Юрий Райн
Он грустно улыбнулся Людмиле.
— Все, любимая. Похоже, что все — расплываешься ты у меня… Ладно, пойду, завтра мне силы потребуются…
…Она проснулась. За окном уже серело, чувствовалось, что день будет ненастный. Людмила поднялась, подошла к Катюшкиной кроватке, укрыла дочь одеялом — вечно сбрасывает во сне, посмотрела на Мишеньку — как всегда, спит на четвереньках, подняв попу.
Сегодня годовщина, подумала Людмила. Скоро мама придет, к двенадцати свекровь со свекром приедут. Возьмем детей, на кладбище отправимся. Приложу ладонь к стенке колумбария, поплачу, все поплачем… Вернемся, помянем скромно. И — надо жить.
Она легла в постель, зажала рот ладонью и содрогнулась в рыдании.
6. Понедельник, 20 октября 1986
Роскошное бабье лето, продлившееся аж до середины октября, оборвалось в одночасье. Резко похолодало, зарядила череда унылых дождей, облетела листва.
Заметно опустела и Верхняя Мещора: в Природном Парке туристам осенью делать нечего, так что — до зимы. Тогда снова нахлынут…
В баре «Крым» было пусто — время такое, начало шестого. Туристов нет, а местные работают. Дисциплина.
Бармен Федор Устинов, крепкий мужчина лет тридцати пяти, тоже работал — тщательно протирал бокалы. Возьмет бокал, протрет его, на свет посмотрит, головой покачает недовольно, снова протрет, снова посмотрит, кивнет удовлетворенно, в держатель установит — и за следующий примется.
Звякнул колокольчик над входной дверью. В бар вошел долговязый худой господин в длинном плаще и широкополой шляпе. Случайный посетитель, подумал бармен и снова сосредоточился на бокале.
Гость снял шляпу, деликатно стряхнул с нее капли воды, повесил на крюк вешалки, снял и повесил плащ, оставшись в пиджаке спортивного покроя и мягких, свободных брюках. Подошел к стойке.
— Чего изволите, сударь? — спросил бармен, улыбаясь, взглянул на посетителя и ахнул.
— Смотри, Устинов, — проговорил тот низким басом, — дырку протрешь, взыщет с тебя хозяин!
Федор выдохнул:
— Николаша! Боже святый, какими судьбами?
Он выбежал из-за стойки, протянул к гостю обе руки. Обнялись, похлопали друг дружку по спинам, шутливо ткнули каждый другому кулаком в подреберье.
— Отпуск выдался, Федюня, — сказал гость. — Третий отпуск за последние девять лет. И потянуло вдруг на родину…
— Да уж, — ворчливо произнес Федор, — девять лет носу не казал. Оно и понятно: где уж нам, сирым, ждать внимания самого профессора Румянцева? Член Императорской Академии, лауреат — чего ты там лауреат, Николаша? — мировая величина!
Румянцев засмеялся:
— Всё брюзжишь? Будет уж тебе, Федюня: работаю, как ломовая лошадь. Думаю, от меня Отечеству так пользы больше… А налей-ка ты мне, дорогой, коктебельского бренди, самого старого, какой только у тебя имеется! И себе налей — давай за встречу выпьем!
Федор вернулся за стойку.
— Уж и поворчать нельзя…— сказал он. — Рад я тебе, душевно рад… Ну, что ж, твое здоровье, Николаша!
— Твое здоровье! — отозвался гость.
Понюхали, сделали по маленькому глотку.
— Божественно, — изрек профессор, устраиваясь на высоком табурете у стойки.
— Да, неплохо, — согласился Федор. — А ты, Николай Петрович, давно ли приехал?
— Четверть часа тому назад, Федор Федорович, — ответил Румянцев. — Записался в гостинице, багаж на попечение портье оставил и сразу сюда.
— Вот это молодец, — одобрил бармен. — Ну, рассказывай!
— Да что ж рассказывать, Федюня? Всем же всё известно, и ты, вероятно, не исключение…
— Наслышаны, наслышаны…
— Ах, какое бренди! — сказал Румянцев. — Не уступает лучшим коньякам Гран Шампань, клянусь!
— А что у нас в России чему-нибудь иностранному уступает? — вопросил Федор.
— Сигары, — не задумываясь, ответил гость, извлекая из внутреннего кармана пиджака футлярчик. — В этом деле Куба далеко впереди всего мира, и не спорь. Дай лучше гильотинку и огня.
Обрезав и раскурив гавану, Румянцев продолжил:
— Мы, Федор, большую, даже огромную работу только что закончили. Семь лет! И теоретическая часть — это за столом и за панелью вычислителя, там, у себя, в Петербурге, днем в лаборатории, вечером, а то и ночью — дома. И экспериментальная часть — во многих местах, и в Крыму, и на Тянь-Шане, и на Байконыре, и на Канаверал. Неутомимо работали, и вот закончили, и высочайшего одобрения удостоились, — он усмехнулся, — а с ним и прямого повеления: отдыхать перед следующим этапом.
— Наслышаны, — повторил бармен, — да только не для моего ума это все: свернутые пространства, развернутые пространства, взаимодействие генно-информационных полей, мнимое время… Где уж…
— Ничего, дорогой, — усмехнулся ученый, — даст Бог, придет срок, все поймешь. А пока — и верно, скучно это… Расскажи лучше, что в нашей Верхней Мещоре нового?
— Да что ж у нас, — проворчал Федор. — У нас всё как всегда… Ну, город, разумеется, хорошеет… Хотелось бы побыстрее, но уж как есть… Водный парк строить начинают… Павлуша Мясоедов — помнишь его? — …
Снова звякнул колокольчик. Новый посетитель уселся за дальним угловым столиком, махнул рукой.
— А, вот, — оживился бармен, — сейчас расскажу, только обслужу его. Вам как обычно, господин Горетовский? — крикнул он.
Человек, названный Горетовским, опять махнул рукой. Федор нацедил большую кружку темного пива, насыпал в вазочку орешков — арахис, фундук, кешью, — водрузил все на поднос и, ловко лавируя между столиками, пересек заведение по диагонали. Вернувшись за стойку, он заговорил полушепотом:
— Это, Николаша, фигура! Возник в городе… сколько же… да, три с лишком года тому назад. Чучело чучелом. Ты бы видел, во что он был одет! И весь вид — дикий, даже дичайший. А поведение, а осведомленность — как у малого ребенка. И фантазии — необыкновеннейшие, хотя их-то он, кажется, скрывать пытался. Ефремов — помнишь, Николаша, такого городового? — кстати, именно он беднягу и обнаружил, так вот, Ефремов даже решил, что он из неотолстовцев-нестяжателей.
Румянцев засмеялся:
— Все чудит Ефремов? Как же забыть его?.. Да, с неотолстовством-нестяжательством накуролесил граф Новосильцев! Многие поверили тогда, как же, не последний чин в министерстве внутренних дел! Циркуляры рассылал, интервью давал… Что с людьми кокаин делает! А Афанасий, выходит, до сих пор, простая душа, в это верит?
Он снова засмеялся.
— Да не в Афанасии дело, — жарко продолжил
