Четвертый кодекс - Павел Владимирович Виноградов
Кукулькан протягивает ей набухший кровью конец шнура, который все еще в нем, и она продевает его сквозь язык, тащит дальше, усиливая кровотечение у себя и мужа, вызывая новые вспышки дикой боли.
Так они и стоят, нанизанные друг на друга кровавыми узами. Это не просто напоминает соитие — это оно и есть, но соитие не в этом мире. От физического соития родились их сыновья, но, чтобы они могли обладать надмирной силой кух, царю и царице должно соединить свою кровь в духовных сферах.
— Сыны мои, цветы шипа моего ската, да пребудет с вами кух, — шепчет Кукулькан, погружаясь в экстаз, вызванный болевым шоком и потерей крови.
Тяжелые вишневые капли падают на разложенную между царственной четой бумагу, рисуя на ней странные знаки — кровь словно сама пишет кодекс этого жестокого мира. Жрецы собирают бумагу, складывают на жаровню и поджигают. Так кровь освободит свою кух, накормит богов и унесет царя в их обиталище.
Вдыхая запах горелой крови и дурманящих трав, Кромлех видит, как из жаровни поднимается огромный Змей Видения, почему-то больше похожий на пернатую сороконожку. Или толстую мохнатую живую веревку, словно пуповина, связывающую Кукулькана с миром иным. Змей топорщит зеленые перья, раскрывает алую пасть со страшными клыками, играет тонким языком, похожим на один из языков эгроси.
Из пасти появляется человеческое лицо. Очень знакомое Кромлеху — потому что оно его собственное.
— Посмотри, — говорит ему живущий в Змее двойник, — посмотри на этот мир и людей в этом мире.
Голос его заполняет всю вселенную — как и боль Кукулькана. А может, этот голос и есть его боль...
— Ты сминаешь миры, как бумагу, но ты не Бог.
— Я знаю, — еле слышно отвечает Кукулькан.
— Ты должен слышать! — грохочет из Змея Кромлех. — Ты должен понимать! Ты должен знать!
— Что?! — кричит Кукулькан.
Но видение исчезает.
Кукулькан обнаруживает себя без сил лежащим на земле и глядящим в далекие небеса. Боль притупилась, стала почти приемлемой. Хотя теперь воспоминание о ней уже не оставит его никогда.
— Халач-виник обрел кух! — возглашает жрец. — Халач-виник принес кух в мир!
«Кух?.. — думает Кромлех. — Кто это?..»
Новый верховный жрец в упор глядит на него темными глазами. Кажется ли Кукулькану от боли и дурмана, или действительно где-то в самой глубине их затаились ненависть?..
...Царский танец — не просто танец, а космический акт. Кровь царя — кух — поддерживает жизнь вселенной, а танец — тах — придает ей динамику. Без кух и тах замрет движение звезд и планет, сезоны перестанут сменяться, остановится непрерывная чреда творящих историю событий.
Сегодня халач-виник Кукулькан танцует с посохом шукпи в честь бога Кавиля — покровителя царей, молодого бога, из-под земли поднявшегося.
«И еще ипостаси бога Марса», — думает Кромлех, выделывая в клубах дурманящего дыма курений медлительные, но сложные па танца под тягучую потустороннюю музыку. И эти движения действительно похожи на скованные водой, вкрадчивые движения танцев эгроси.
Кромлех уже не знает, где он — в юкатанской сельве или марсианских гротах. А может, в шаманском чуме в глубине Сибири... Скорее всего, он вне всех этих мест, в нигде и никогда — области богов.
Посох взлетает над его головой, колыхая роскошными перьями. Он символизирует царскую птицу кетцаль. Но Кромлех видит, что это оперенный крест.
И танцует он вокруг установленного на площадке для царского танца креста, увитого растениями, с кетцалем сверху. Это Сердце небес — лестница, по которой царь поднимается в мир богов. Ученый Кромлех понимает, что это — изображение Древа Жизни.
Но это — крест. Евгений знает, что этот символ священен во всей Америке — от Анд, до Великих озер.
Почему?
Он снова во влажных недрах Эгроссимойона, внимает речам странного эгроси.
«У нас не может быть ни противника-антагониста Бога, ни креста как символа бесконечности»...
Рептильи глаза Хеэнароо вдруг сменяются взглядом других, уже человеческих, но тоже обманчиво вкрадчивых.
«На людей креста почти не действовала магия»...
И другой взгляд вспомнился — бешеный, звериный.
«Перед тем, как уйти, вы снимите — это!»
Участившийся ритм барабанов разом смолк, царь застыл с занесенным посохом. Народ, жадно внимавший каждому движению танца, затаил дыхание.
На ветвях Мирового Древа царь вдруг увидел глядящую на него мертвым взором удавленную женщину.
Иш-Таб!
— Вон! — кричит ей на пике транса халач-виник и падает наземь.
Когда настало время наносить на тело царя новые рисунки, которые он вынес из своих видений, он велел татуировщику изобразить в середине груди крест...
...Жрецы долго терпели, копили силы, много времени прошло, прежде чем они попытались еще раз. И тогда им это почти удалось. За это время ягуары Кукулькана, из которых он создал вполне работающую тайную полицию, раскрыли немало заговоров против царя. Заговорщики гибли в муках, но никто из них так и не выдал нового главного жреца — Ахав Кан Ача. А тот выжидал, склоняясь перед царем и прославляя все его решения, как глас божий.
И снова этот был яд, но на сей раз его нанесли на кокан перед очередным царским кровопусканием. Он совершал ритуал совместно со старшим сыном — Топильцином, они должны были проколоть себе языки.
Кромлех увидел на шипе темную, напоминающую смолу, каплю, и понял все. Но остановить обряд уже не мог — ждущий царской крови народ не примет отказа от жертвы. Ни при каких обстоятельствах.
Кромлех взглянул на стоящего перед ним сына — высокого, стройного, не по-здешнему белокожего, прекрасного, как одинокий кипарис — и тихо сказал ему по-русски (это был тайный язык, знать который было положено лишь царю и его наследнику):
— Меня отравили. Когда я упаду, хватай жрецов и говори с народом. Держи власть. Смерть мою скрой.
Топильцин был уже сложившимся государем. Он коротко кивнул, и лишь в его брошенном на отца взгляде затаилось страдание.
Не дрожащей рукой Кукулькан поднес шип к далеко высунутому языку.
«Я все сделал хорошо, — подумал он. — Мне пора. Топильцин доделает остальное».
Он резко воткнул кокан и не успел ощутить боли — мир померк.
На сей раз мудрый колдун не появился. Кукулькан пришел в себя через много дней, с трудом вырываясь из паутины тяжелых навязчивых видений. По всей видимости, его организм все-таки был необыкновенным, если так долго сопротивлялся и
