Боярышня Евдокия (СИ) - Меллер Юлия Викторовна
— Э, нет. Договор нарушен, а новых не будет, — жестко отрезал Иван Васильевич.
— А чего же молчит люд новгородский? — громко воскликнула Дуня, видя, что упускается шанс полюбовно объединиться. — Не наелись ещё до отрыжки посадничьих вольностей? Мало жизней положили за благополучие Марфушенькиного потомства?
— Ах ты змея! — зашипела Борецкая.
— Да куда уж мне до тебя! — не задержалась с ответом Евдокия.
— Псковичи первыми объединятся с Москвою, а этих ещё поучить надо бы, — весело заорал Алексейка.
— Это у кого голос прорезался? Давно ли Псков под нами ходил?
— А теперь не ходим, потому что вы всё под себя гребёте! И коли счас морду отворотите, то мы все вместе растрясем вашу мошну до донышка!
Люди заволновались, Борецкая ухмыльнулась, думая, что озорная речь псковича заденет гордость новгородскую, но настроение толпы быстро переменилось.
— Да чего тут думать? Сколько просили посадников принять главою московского князя? И вот он!
— Верно! Пусть князь их приструнит, а то жрут в три горла и всё мало!
— Мы с Москвою! Не хотим Литву! Уж наслышаны, как там с православными обращаются.
— Там со всем людом дерьмово обращаются! Закрепили всех на земле, а кто бежит, тех ловят и лютой казни предают!
Князь внимательно слушал, а держащийся рядом с ним царевич Данияр, посмеивался, глядя на разошедшихся новгородцев.
— Что, весело тебе друже?
— На кой они тебе? Сила за нами великая и мы навсегда упокоим этих горлодеров.
— Горлодеры? Это ты ещё с вятичами дела не имел, — усмехнулся Иван Васильевич. — Вот где наслушаешься всякого…
— Тати, — сплюнул царевич, уже столкнувшийся с лихой удалью вятичей.
Князь хохотнул и подмигнув Данияру, напомнил:
— А тебя как враги называют?
Царевич понимающе хмыкнул и беззаботно рассмеялся, радуя своих батыров улыбкой. Это у русичей горе всех сплачивает, а его народ объединяет радость. Вот и не жалеет Данияр для своих людей хорошего настроения, тем более теперь есть много поводов радоваться.
Новгородцы посматривали на князя, на окружающих его воинов, всё отмечая. Видно было, что не все они москвичи, но держались дружно, прикрывали друг друга, а некоторые перешучивались. И смех Данияра, внука Улу-Мухаммед хана поразил новгородцев и обеспокоил. Радуется чингизид, что пограбить можно! Своим для князя стал, а они могут стать чужими. Как же так? И псковичи грозятся! Куда Владыка смотрит?
Владыка хмурил брови, поглядывая на происходящее. Ему хотелось к себе. Дел было невпроворот и времени терять было жаль.
Посадники повздыхали, да вытолкнули вперед Овина.
— Иди, говори, что надо, — велели ему.
— Хитрованы вы, — покачал головою Захар Григорьевич, но вспомнил о сестре и решительно выйдя вперёд во всеуслышание заявил:
— Без нашего согласия Марфа снарядила посольство в земли Казимира, и мы даже не видали тот договор! Не держи зла на нас. И от всех скажу: не хотим мы нелюбви меж нами и согласны войти в московское княжество, чтобы ты правил нами, как отец родной.
Глава 30.
Евдокия спала и видела странный сон.
Родной Санкт-Петербург изменился. В её сне он стал малоэтажным, утопающим в зелени, уютным, но не сказать, чтобы тихим. Людей было много, но они никуда не спешили, часто останавливались поболтать или могли отвлечься на кормление лебедей, а кто-то наслаждался купленным мороженым.
Дунин глаз то и дело цеплялся за устроившихся в обособленных местах книгочеев, медитирующих у валунов пенсионеров, отдыхающих у пруда молодых мамочек с колясками. Ей неловко было их беспокоить своим вниманием, и она поспешила туда, где раздавались весёлые выкрики.
Это оказался целый ряд спортивных площадок и все они были заняты детьми и молодежью. Немного постояв, она решила прогуляться дальше и с удивлением поняла, что проходит уже мимо третьей открытой музыкальной площадки.
Первые две были пусты, но возле последней спорили какие-то люди и к ним активно присоединялись новые спорщики. Это было забавно. Она уже решила идти дальше, поскольку не понимала предмета их спора, как все вдруг ринулись к прокатному пункту, набрали разных музыкальных инструментов, и на ходу знакомясь, принялись сочинять мелодию.
Дуня улыбнулась, поддаваясь их увлечённому виду, но не верила, что можно вот так сразу что-то сочинить. Однако, уходить не хотелось и она продолжила наблюдать за спорщиками, и не зря. Музыканты наиграли задорный ритм, а любопытные прохожие со смехом придумывали слова. На её глазах родилась новая песня и все радовались ей.
Дуня невольно поддалась всеобщей эйфории и даже подключилась к стайке девушек, решивших немедленно придумать какой-то особый танец к новой песне, но её никто не замечал. Она была незрима для них. Ей пришлось отступить, хотя очень хотелось остаться с этими замечательными людьми.
Немного расстроившись, Дуня попробовала вспомнить тот Санкт-Петербург, который был при её жизни и изо всех сил потянулась к запомнившемся ей зданиям Невского проспекта.
Воспоминания приобрели объём, и сон сменился.
Величественные дворцы, по которым она соскучилась, почему-то расположились сразу за старым Новгородом. Смешные ретро-трамвайчики развозили туристов по пяти концам старого города, экскурсоводы хвастали необыкновенной историей господина Великого Новгорода, ставшего второй столицей России.
—…итальянские зодчие… сердце торговли… отправная точка всех исследователей новых земель… до сих пор жители города учат сразу несколько языков… древнейшие торговые династии… представительства всех стран сосредоточены… подходят к завершению работы по восстановлению группы скульптур, поставленной в восемнадцатом веке по мотивам барельефа пятнадцатого века…
Дуня в шоке слушала удаляющийся голос экскурсовода, ничего не понимая. Сердце глухо билось в грудной клетке, в голове зашумело, и она открыла глаза.
— Господи, неужели это правда, — прошептала она. — Цена одной несостоявшейся битвы!
Рывком Дуня села и схватилась за голову. Она была рада за Новгород, но Санкт-Петербург… её родной город!
Она долго сидела, вспоминая свой сон. Корила себя, пыталась понять, к добру ли перемены, а потом вспомнила людей из первого сна, как они были счастливы и духовно богаты в том Петербурге, что ей приснился.
— Не в зданиях счастье, — пришлось ей признать и начать одеваться. — Может, и блокады во время войны в этом городе из сна не было, — подумалось ей. Сразу же вспомнилась бабушка, всегда доедавшая за ней, маленькой, кашу. «Никогда не выкидывай еду!» — говорила она, а на вопрос почему, плакала.
— Дунечка, ты чего такая грустная? — спросила Мотя. — Евпраксия Елизаровна ушла ещё на рассвете к князю, а Авдотье Захарьевне я сказала, что ты плохо спала ночью и мы на заутреню ходили без тебя.
— Так чего, сейчас завтрак?
— Угу! Хлеба на стол выставили — во! — широко развела руки подруга. — Заедок всяких — ещё больше! Нам даже мёда стоялого нальют по чарочке.
Больше радуясь Мотиной радости, Евдокия принялась одеваться. Бояре Овины и правда решили отпраздновать, что остались живы. За мужским столом было полно народа, за женским — как обычно, и от того поели быстро.
— Матрёна Савишна, поговорить бы, — вставая из-за стола, произнесла Авдотья Захарьевна.
Дуня вопросительно посмотрела на Мотьку, а та кивнула и потупила глазки.
— А я? — спросила Дуня.
— А ты иди, Евдокиюшка, иди, не беспокойся о подруженьке, — улыбнулась боярыня.
— Ну, если что, — понимая к чему дело идет, — то за Мотькой будет дом в Москве в приданое, — буркнула Дуня.
— Дом? — ненадолго растерявшись, переспросила Авдотья. — Большой?
— Э, его ещё нет, но будет… добротный дом в лучшем из лучших мест!
— Неужели в Кремле? — обрадовалась боярыня Овина.
— Ещё лучше, — насупилась Дуня и поспешила уйти, но до неё донеслось:
— Дом рядом с Дусенькой, — смеясь, пояснила Мотя про самое лучшее место.
