Воробей. Том 1 - Андрей Дай
Во-первых, пусть и с перевесом в один голос, Совет проголосовал за временное отстранение князя Горчакова с поста министра Иностранных Дел Империи. Канцлеру пока сохранили высочайший, по Табелю о Рангах, гражданский чин и даже место в Регентском Совете. Однако, Бульдожка, с присущей ему прямотой, прямо в лицо старому чиновнику заявил, что, дескать, пора тому побеспокоиться о своем здоровье, а не изнурять себя сидением на заседаниях.
С политической точки зрения, опала князя Горчакова означала лишь одно: Россия более не намерена была принимать во внимание мнение иных держав, переданных дипломатическими методами. Покровительственное отношение к новорожденной по историческим меркам Германской Империи кануло в Лету. Одновременно, в связи с «уходом» Горчакова, предавалось забвению и его противостояние с Бисмарком.
Было и еще кое-что, о чем европейские страны ставились в известность этаким, весьма нужно признать — экстравагантным, способом. Дело в том, что шестого июня семьдесят третьего года, во время визита императора и канцлера в Вену, Николай Второй и Франц Иосиф подписали в Шенбруннском дворце соглашение. Позже, осенью того же года, к документу добавил подпись кайзер Вильгельм. Пакет документов стал называться «Пакт о Союзе Трех Императоров». По замыслу Горчакова, он должен был стать основой для нового договора о дружбе и военном союзе. Включающего, кроме военной, еще и экономические статьи. Ну, светлейший князь Александр Михайлович, у нас известный фантазер. Иногда до наивности. И чтоб в этом убедиться, довольно прочесть собственно сам текст Соглашения.
Документ не особенно большой, чтоб его было затруднительно изучать:
«Е.в. император всероссийский и Е.в. император австрийский, король венгерский, желая осуществить на практике ту идею, которая руководит их сердечным согласием, имея целью упрочить мир, господствующий ныне в Европе, и стремясь отдалить возможность войны, которая могла бы его нарушить, убежденные, что эта цель наилучше может быть достигнута лишь прямым и личным соглашением между государями, соглашением, независимым от перемен, какие могли бы произойти в их правительствах, договорились о нижеследующих пунктах:
1. Их величества обещают друг другу, даже когда в требованиях интересов их государств окажется некоторое разногласие по поводу частных вопросов, сговориться так, чтобы эти разногласия не могли одержать верх над соображениями высшего порядка, какими они озабочены. Их величествами решено не допускать, чтобы кому-либо удалось разлучить их на почве принципов, считаемых ими за единственно способные обеспечить и, если нужно, принудительно поддержать европейский мир против всяких потрясений, откуда бы таковые ни проистекали.
2. На тот случай, если бы нападение со стороны третьей державы грозило нарушить европейский мир, их величества взаимно обязуются, не ища и не заключая новых союзов, сначала сговориться между собой, чтобы условиться относительно образа действий, какого следует держаться сообща.
3. Если бы вследствие сего соглашения явилась необходимость в военных действиях, таковые должны сообразовываться с особой конвенцией, которую предстоит заключить их величествам.
4. Если бы одна из высоких договаривающихся сторон, стремясь вернуть себе полную независимость действий, пожелала денонсировать настоящий акт, то она обязана предупредит о том за два года, чтобы дать другой стороне время принять меры, какие она сочтет уместными».
Вот собственно и весь «великий» пакт об все европейском мире. Как говориться: чтоб решить проблему, нужно собраться и хорошенько поговорить. Ни о каком военном союзе, или даже о примитивном пакте о ненападении и речи нет. А Горчаков считал эту бумажку — особенно когда к пакту присоединилась Германия — едва ли не главнейшим своим достижением на посту главы внешнеполитического ведомства. Ну и кто у нас наиглавнейший фантазер?
Никса с самого начала отнесся к документу, мягко говоря, скептически. А я и подавно. Сами посудите: о чем могли договориться Германия и Россия, которые Австрию хорошенько взгрели всего-то семь лет назад? Да и вообще. Идея силового «принуждения к миру», по моему личному мнению, сама по себе ущербна. Никто никогда не воюет только ради войны. Непременно есть причины, и почти всегда они касаются экономики. Это означает, что пока в мире существуют деньги, боевые действия так же будут случаться вновь и вновь.
С тех пор, как это соглашение о намерении что-то обсудить было подписано, в мире много чего изменилось. Венгры, прежде настроенные к Российской Империи вполне дружелюбно, и с удовольствием принимавшие финансовую помощь на борьбу с венским престолом, свое мнение переменили на противоположное. Удивительно, но это совпало в точности с моментом, когда денежная река истощилась. В Шенбруннском замке даже всерьез обсуждалась возможность войны с Россией…
Умер Николай Второй, а Берлин, ни на кого не оглядываясь, объявил войну Франции. Теперь и мы, устами Регентского Совета, заявили об обособленности своей внешней политики. Соответствующие бумаги будут розданы послам ведущих государств, и приведут к последствиям куда более значимым, чем пресловутая денонсация Парижского трактата. Ибо заявление это означает лишь одно: мы, Россия, Империя, достаточно сильны, чтоб совершать действия без оглядки на мнение кого бы то ни было.
Второе решение Регентского Совета готовилось без моего участия. И стало для меня настоящим сюрпризом. Все члены, за исключением как бы и без того отвергнутого Горчакова, были единодушны во мнении, что полномочия Совета Министров Империи, и его Председателя — в частности, явно недостаточны. И что негоже министрам и прочим чиновникам по любому пустяку надоедать Регенту. Всяческие мелочи, вроде составления годового бюджета страны или дозволений на открытие очередного акционерного общества, вполне может взять на себя канцелярия первого министра. Это же касается внесений изменений в Кодекс Законов Державы.
— Ныне научные достижения так быстро меняют уклад нашей жизни, что только диву даешься, — без единого нецензурного словечка, что уже само по себе было для него не характерно, посетовал великий князь Константин. — Что-то из этого потребует от нас вносить изменения и в основные законы страны. Так кому же, как не устремленному в грядущее графу Лерхе, пристало этим заняться? Он давеча натуральнейшим образом меня огорошил вопросом: стану ли устанавливать в своем кабинете в Мраморном этот его новейший телеграф…
— Телефон, ваше императорское высочество, — тихонько поправил я генерал-адмирала.
— Телефон, мать его, — фыркнул тот. — Телефон! Сказывал, будто бы можно будет разговаривать с другими, у кого это тоже есть, словно бы рядом сидишь. Ясно вам? Телефон! А мы в комиссиях статьи в каком-нибудь вшивом уложении по году обговариваем. Да после еще столько же высочайше утверждаем. Телефон, господа! Наука! А мы все по старинке, комиссионерно, как чухонцы какие-то, прости Господи!
И телефон, опять-таки неожиданно для меня, в одночасье стал модной штучкой. Это, конечно, совсем другая история, к майскому заседанию
