Артист (СИ) - Никонов Андрей
Сквозь сон он помнил, что приходила Лиза, обрадовалась, что дядя Серёжа благополучно вернулся домой, целый и невредимый, сказала, что отлично провела время у Горянских, и умчалась в очередной поход, теперь на место дуэли Лермонтова. Приведя себя в относительный порядок, Травин подумал, что неплохо бы Горянских за заботу о девочке поблагодарить, вот только Анатолия в номере не было, а его жена вела себя очень сдержанно и отстранённо. Маша скупо рассказала, куда ушли дети и во сколько вернутся, вопросов, куда сосед шлялся с её мужем по ночам, не задавала, и смотрела как-то странно.
— Лиза хорошо себя вела? — попытался снять напряжение Травин, по его наблюдениям, разговоры о детях действовали на женщин успокаивающе.
— Да.
— Не шалила?
— Нет.
— Не хотите сходить сегодня в театр? У меня две контрамарки на половину восьмого в Цветнике, подруга отказалась, а сам я не большой любитель.
— Хорошо, — сказала Горянская. — Как называется спектакль?
— «Чайка».
— По Чехову?
— Скорее, по Демьяну Кострову, — попытался пошутить Сергей, — моя знакомая сказала, пьесу переделали до неузнаваемости.
— Мы пойдём.
Горянская забрала у Травина клочок бумаги со штампом, сдержанно поблагодарила и захлопнула перед его носом дверь. Часы показывали четверть второго, Травин решил, что перед обедом вполне успеет заглянуть в больницу проведать Зою.
Девушка лежала на втором этаже в отдельной палате, когда Сергей зашёл, она с аппетитом ела бульон. На щеках Зои играл румянец, и вообще, она не выглядела так, словно только что вырвалась из заточения. Рядом с кроватью на стуле сидел Ляпидевский и смотрел на больную. Травин уже видел этот взгляд, так Фима смотрел на обожаемых им бактерий или инфузорий и иногда — на женщин.
— Привет, — поздоровался он с Травиным, — мы идём на поправку.
— Хорошо. Привет, Зоя.
— Серёжа, — девушка смутилась, — представляешь, говорят, ты меня сюда принёс, какие-то белогвардейцы нас держали в плену, а я ничегошеньки не помню. Ехали с Варварой Степановной на вокзал, дальше как отрезало. Думала, ты мне расскажешь, что произошло, но Фимочка говорит, мне нельзя волноваться. Он такой милый и заботливый.
Ляпидевский покраснел и пробормотал что-то невнятное. Травин укоризненно на него посмотрел.
— Варвара Степановна тоже ничего мне не объяснила, — продолжала девушка, — она вообще странная какая-то, держала меня за руку и плакала. И молчала. А потом разволновалась, и сказала, что ноги её в этой стране больше не будет, звала с собой в Германию. Куда же я поеду, у меня здесь мама и брат, а ещё Фима. Фима такой заботливый. И милый. Представляешь, Свирский тоже здесь, лежит этажом ниже, он приходил и жаловался, что у него плёнки украли. И что следователь угрожает его посадить в тюрьму. Смешно, правда? Ты заходи, я тебе всегда рада, ты тоже заботливый и милый.
И она рассмеялась
— Опиум, — объяснил Ляпидевский, вытащив Травина в коридор, — держим её на успокаивающих, но она, наоборот, очень возбуждена, последствия сильного волнения, как очнулась, не спала ни минуты. Доктор Лурье говорит, она может так и не вспомнить, что произошло, и это к лучшему. Сергей, посоветуй, что мне сказать Марусе? Я, кажется, влюбился.
— Надо же, — усмехнулся молодой человек, — никогда такого не было, и вот опять. Тут я тебе, мой друг, не помощник, сам разбирайся со своими чувствами. Что с остальными, которых сюда ГПУ привезло?
— Секрет, — Фима оглянулся по сторонам, — они все в одной палате, там и красноармеец с винтовкой стоит, никого не пускают, даже докторов не всех. Я вот бегаю, заменяю кого можно, а у самого дел по горло в прозекторской.
— Те, кто там лежат, могут и подождать. Малиновская давно приходила?
— Час назад. Вместе с мужем приехала, тот, говорят, ночным рейсом из Москвы прилетел, и сейчас везёт её обратно. А ты что делал? Как вчера ночью появился, ни слова не сказал, Зою бросил и ушёл. Хорошо я дежурил, а то бы кто ещё о ней позаботился.
— Да, ты молодец. Режиссёр тоже здесь? Он же был здоров, как бык.
Фима, бросая взгляды на дверь, за которой лежала девушка, быстро и сбивчиво рассказал, что Свирский здесь с сердечным приступом, но похоже, просто симулянт, и только отвлекает докторов от настоящих больных навроде той же Зои. И что постоянно ноет и рассказывает всем, будто кто-то, а точнее оператор и осветители, украли все плёнки с его фильмом, и теперь ему с Совкино никогда не рассчитаться.
— Плёнки, значит, пропали, — задумчиво произнёс Травин, — кстати, помнишь Беляева, ну того, который умер раньше, чем с поезда упал?
— А как же, — Фима оживился, — узнал чего?
— Я вчера нашёл человека, который его убил, его имя — Кляйн Михель Липке. Здоровый, гад, такой мог шею двумя пальцами сломать.
— Так и знал, это не случайная смерть. Надо же следователю сообщить, где этот Кляйн?
— Тоже мёртв. В городе словно эпидемия — люди как мухи мрут.
Сергей похлопал Фиму по плечу, и зашагал к лестнице. Когда спускался, то столкнулся нос к носу со следователем Можейко, тот стоял на ступеньке, перебирая бумаги. Увидев Травина, следователь сухо поздоровался, и снова уткнулся в листы с напечатанными буквами, на верхнем Сергей увидел фамилию Свирского. А пролётом ниже — знакомую макушку помощника режиссёра.
* * *Режиссёр лежал на спине, с тоской глядя в потолок, и курил. Плохие новости сыпались одна за другой, если исчезновение плёнок ещё как-то можно было пережить — подумаешь, фильм, он таких десяток наснимает, то возвращение Парасюка ставило на карьере Свирского большой крест. Следователь начал задавать вопросы, которые вообще не должны были всплыть, например, куда расходовались деньги, или сколько на самом деле длились съёмки кинокартины, или почему реквизит оформили по совсем другой статье. Если ещё вчера Свирский всё мог валить на счетовода, теперь, похоже, наоборот — Матвей Лукич всё валил на него.
— Сволочь, — тихо сказал Свирский, чтобы соседи по палате не услышали. — Раздавить, как вошь.
Ему мерещились камера в Крестах, тюремная баланда и полосатый костюм — в таких он снимал выдуманных арестантов. Все попытки разжалобить следователя провалились, не помог ни гипс на ноге, ни выдуманный приступ грудной жабы, ни показания на других членов съёмочной группы. Можейко писал что-то себе корявым почерком, потом сказал, что прокурор, наверное, потребует для Свирского три года с конфискацией по сто шестьдесят девятой статье. И это хорошая новость, потому что по сто шестнадцатой статье режиссёра обязательно бы расстреляли. От этого с ним чуть было не случился настоящий приступ.
Буквально через несколько минут после следователя в палату заглянул Гриша Розанов, он помахал перед начальством бумагами, протянул самопишущую ручку и попросил расписаться. Вёл себя помощник дерзко и вызывающе, о здоровье не спросил, а получив подписи, тут же встал со стула.
Свирский горько вздохнул, стоило его положению пошатнуться, и все, кто раньше перед ним стелился, теперь отыгрывались как могли.
— Матвей Лукич нашёлся, — сказал он как бы между прочим.
Гриша, уже сделавший два шага к двери, остановился.
— Вот как?
— Сейчас в камере сидит, кляузы на меня строчит, — пожаловался Свирский, — ты ведь знаешь, я никогда и ни за что, оговорить каждый может. Так если тебя вызовут, ты уж скажи, что я все силы отдавал кинематографу, жизнь свою на алтарь искусства положил. А уж на фильм всё до копейки, себя обделял, всё в работу.
— Да, конечно, — рассеяно сказал Розанов, и вышел, уронив ручку.
Он спустился по лестнице в вестибюль, вышел на улицу, и увидев палатку с пивом, устремился к ней. Накрапывал дождь, по-осеннему похолодало, и очереди возле палатки не наблюдалось. Гриша взял кружку пива, наклонился поближе к артельщику, положил три рубля.
— Водка есть?
Тот воровато огляделся, забрал кружку, отлил из неё треть, и добавил из бутылки, припрятанной под прилавком. Розанов благодарно кивнул, уселся на скамейку неподалёку, сделал большой глоток. И тут же поперхнулся, потому что кто-то плюхнулся на скамью рядом с ним и треснул по плечу.
