Своеволие (СИ) - Кленин Василий

— Утрися! — с кривой улыбкой, но злым взглядом ответил ему Митька Тютя. — Звали ужо. Сам отказался. Теперя сиди тут, на Темноводье тебе делать неча. А ежели сам полезешь — ты или иной кто — кровушкой умоетесь! Аки беглых вас сдавать будем!

— Слышь-ко, говорливый! — окликнул крикуна Васька. — А ну, скидавай самопалец свой!

— Чаво⁈ — наливаясь краской, протянул «говорливый».

— Бают жеж — уплочено за вси, — продолжал изгаляться Мотус. — Подь сюды, да черпани из мешочка — сколь совесть твоя отмерит.

«А если сейчас и вправду драться придется, — ужаснулся Дурной происходящему. — Неужели будем стрелять…».

Не пришлось. Ошалелый «говорливый» шагнул вперед, положил на землю старую фитильную пищаль (мужик явно из охочих, не служилый) и, не отрывая взгляда от Мотуса, запустил лапу в мешочек.

— Жри, не обляпайся! — Васька просто наслаждался картиной. А ведь год назад чуть ли не самый жадный до злата был!

И албазинцы стали сами (!) сдавать оружие. Не все, далеко не все. Но за исключением перешедших, разбежавшихся и продажных, осталось их совсем немного. И последних (не самых паскудных, получается) разоружили уже силой.

По итогу увезли из Албазина шесть неплохих пушек, почти 20 пудов пороха, вдвое меньше рубленого свинца и около 200 пищалей, карабинов и мушкетов. И людей — 16 десятков. До вечера к дощаникам подходили разный народ: просились в Темноводный. Клялись-божились, что их на дневном сборище не было, а то бы они… Многие врали. Тех, в ком узнавали продавших свое оружие — гнали пинками. С прочими Санька вёл разговор, пытаясь понять их мотивы.

— Пищаль мою отняли… — грустно гудел какой-то дородный бородач. — Како мне теперь к приказному явиться?..

А приказной, кстати, за весь день вообще никак не проявился. Ровно и не было его в остроге. И Дурной даже не знал: к добру это или к худу.

Как стемнело, Ивашка подошел к атаману:

— Надо плыть.

— В ночь? Ты чего?

— А тово, — набычился «Делон». — Не надобно людишек искушать. И так наворотили ужо… Инда ты всё же крови хочешь?

Санька не хотел крови. При всей обиде на албазинцев — не хотел. И так ее много пролилось. Да и невыгодно это. Прежде всего, Темноводью.

— Твоя правда, Ивашка. Прости. Собирай народ.

Тихо созвали всех своих, тихо погрузились, оттолкнули дощаники и без парусов двинули на низ. Даже костры походные тушить не стали.

А дома ждала страда. Хоть, и потоптали изрядно богдойцы поля, но кое-что взошло. А зазейские выселки так отличный урожай дали. Тут-то новые рабочие руки сильно пригодились. Санька раскидал всех по бригадам да велел старожилам приглядываться, кто как работает: с охоткой или же с обидой.

«Мне хлеборобы важнее воинов» — говорил себе атаман.

А еще велел примечать тех, кто про золото расспрашивать начнет. Таковых за месяц вызнали ровную дюжину. Посадили с тесную лодочку да пожелали попутного ветра. И не их одних. Уже дня через три после возвращения в Темноводный, вниз по Амуру пошли лодки и плотики — с самыми жадными и отчаянными албазинцами. Их ловили и на первый раз отпускали, пообещав во второй раз разрядить пищаль «в рыло». Но те становились всё хитрее, вызнавали протоки, уходили в леса еще до Темноводного…

— Скоро же выведают, где злато искать, — покачал головой Якунька.

— Верно, — кивнул Санька. — Я всем сказал: наш общий секрет — залог нашего же общего богатства. Но такое не утаишь — всё равно кто-нибудь выдаст тайну. Волей или неволей. Потому-то ты мне и нужен. Придется тебе, Якунька сын Никитин расширять свои полномочия…

В Северный направлялись еще полсотни людей. Дурной отбирал их поштучно, здесь требовались и опытные бойцы и пахари, чтобы ниву поднимать. Туда же пошел Онучка Щука с ближайшими помощниками — ведь до Чагоянского месторождения из Северного рукой подать. И с этим пополнением предстояло стать Якуньке таможенником.

— Поставите острог прямо на берегу, — пояснял атаман. — Это место чистое, без единой протоки. И перекрывает дорогу и на Селемджу, и на зейские верховья. Ежедневно будете смотреть за рекой, и всех, кто без темноводского разрешения поднимается — брать в плен и к нам отсылать.

— А ежели воспротивятся?

— Бить.

Осенью нового 7167 года работы у «таможни» Северного было немного, и «бить», слава господу, не требовалось. Пока алчные старатели перехватывались еще на Амуре — как не таились. Но в октябре на Черной Реке появилось судно, которое вовсе не пряталось.

Глава 63

Большой дощаник, набитый людьми, неспешно плыл вдоль левого берега, а до зейского устья даже притормозил. Гости явно различали вдали стены острога, но не понимали, куда им надо двигаться.

— Видать, не тихушники, — улыбнулся Дурной, глядя с башни. — Надо пригласить.

— Мнится мне, то подоспела расплата за твою выходку, — нахмурился «Делон». Сколько у них споров было про то, как вести себя в Албазине! Но Дурной категорически не слушал своего хитромудрого товарища.

— Мы — люди богатые! — шутканул в ответ Санька, но все-таки призадумался.

Дощаник вошел в Бурханку, встал на приколе, и оттуда посыпались казаки — все в броне, с рогатинами и пищалями. Вышло их с два десятка, но на кораблике оставалось не меньше — и тоже все воины. Воротная башня еще только восстанавливалась, так что впустили гостей через «калитку».

— Который тут вор Сашко Дурной? — зычно крикнул долговязый казак в нарядном, но уже потрепанным временем жупане.

Веселые темноводцы, стоявшие поблизости, враз посмурнели.

— Сам-то кто таков будешь? — раздалось в ответ неприветливо.

— Пятидесятник казачий Бориско сын Ондреев! — подбоченился долговязый. — Послан сюда вашим новым воеводою — боярином Пашковым! Сразумел ли?

— Тута я! — Санька спешил на площадь, чтобы не дать разгореться сваре с пустого места. За ним спешили есаулы, да и многие иные ватажники из старых… кто еще уцелел за прошедшие годы. Все шли хмурые и лишь один Дурной улыбался.

— Здрав будь, пятидесятник! — поприветствовал он хамоватого гостя и даже легкий поклон выдал. — Меня прозывают Сашком Дурным. И вором тоже звали, было дело. Но последние годы — всё больше атаманом.

Долговязый Бориско сдержал смешок от корявой дикции атамана. Потом приосанился, разжег огонь ретивый в глазах и громко приказал:

— Воевода Афанасий Филиппович повелеша тебе, вору, явиться к нему для суда! Сбирай книги ясачные и следуй за мной!

— Нет.

Бориско сын Ондреев ровно на стену налетел — настолько неожиданным был ответ. Тут же рыскнул быстрым взглядом — нет ли где опасности? Убедившись, что местные стоят мирно, надул грудь воздухом:

— Воевода тебе повелеша…

— Я слышал, — оборвал парламентера атаман. — И сказал уже: не поеду.

Алгоритмы в голове пятидесятника ломались и осыпались, как плохо собранные леса вокруг стройки.

— Пошто это? — бессильно выдал он.

— Во-первых, чего это я вор, если суда еще не было?

Тишина всеобщего ступора зазвенела уже над всем острогом.

«Ну, вот ты и познакомил человечество с презумпцией невиновности, Санек, — усмехнулся он про себя. — Доволен?».

— Обвинили тебя в деяниях преступных! Кто ж ты ныне, как не вор?

— А если оправдают на суде?

— Значитца, прощение тебе будет.

— За что ж тогда прощение, Бориско, если я невиновен? — теперь уже Санька раздувал ноздри, полный гнева на весь этот убогий мир господ и холуев, мир бесправия и лизания сапогов вышестоящим. — Пусть тогда у меня прощения просят! За вины облыжные!

Пятидесятник смотрел на него, как на сумасшедшего. Дурной малость поостыл и сам продолжил.

— Скажи хоть, в чем меня обвиняют?

— То не мое дело, — хмуро бросил Бориско Ондреев. — Да и так всем ведомо. Ворвались вы в острог Албазинский, да, по твоему наущению, пояли государеву казну. Лишили острог и пушек, и зелья порохового…

— И мы за всё сполна заплатили! Уж злата мы за всё выдали в разы поболее! Или докладчики об этом не сообщили?