Белый генерал. Частная война (СИ) - Greko
— Да живее цар Александер!
Им вторило звоном чугунное било на уцелевшем православном храме — колоколов в Болгарии нет, запрещены турками.
Я вел к Балканскому хребту несколько казачьих полков, почти бригаду. Кто бы знал, каких сил мне стоило выцарапать их у Ставки! На меня смотрели как на сумасшедшего. Свитские ехидничали, издевались, подначивали, говорили, что головой ослаб после контузии. Но, похоже, рады были убрать меня подальше — одного лишения меня аксельбанта[2] им показалось мало — и поэтому сильно не возражали. Александр колебался, отговаривал. Был момент, когда готов был ему уступить — царь предложил мне возглавить 16-ю дивизию. Мечта! Но внутренний голос долбил и долбил свое: проси казаков, нельзя терять ни секунды, нужна мобильность (интересное словечко!), и я поддался, хотя сомнения не отпускали. Да и предложенное назначение оказалось с червоточинкой — командир 16-й, генерал Померанцев, слетел с коня, и тот его серьезно стоптал. Как-то глупо, незаслуженно принять командование в таких-то обстоятельствах. Но не это главное, а та уверенность, кою источала «мой чертовщина», и видение, оборванное на полуслове. Что же дальше должно случиться, вновь и вновь спрашивал себя. Сулейман-паша прорвется к Плевне? Только одно это предположение укрепило мою уверенность в необходимости последовать уговорам внутреннего голоса, несмотря на всю фантастичность происходящего. Военный победил во мне верующего мирянина, коему сам Бог велел в церковь бежать, а не о походе думать.
В общем, выбил я себе казаков по совету незваного гостя. Даже лейб-гвардейцев и конвойцев! Не всех, конечно, половину, по жребию. Были среди них и те, кто со мной брал Ловчу пару недель назад.
— Негоже лишать мой конвой случая отличиться, — заявил император к несказанному удивлению обоих Я в моей голове.
Выступить сразу не вышло — казачьи сотни были раскиданы на широком театре военных действий. Пока их собрали всех вместе под Ловчей, пока миновала неизбежная кутерьма, сопровождающая формирование большого воинского соединения — создание штаба, получение довольствия на складах, определение порядка движения и прочая, — прошло несколько дней, и лишь на рассвете 4-го сентября мы двинулись огромной конной колонной.
Командовать казаками мне не привыкать — начал войну начальником штаба сводной казачьей дивизии у отца, так что меня хорошо знали и донцы, и кубанцы, и терцы, и уральцы, с коими судьба свела еще в Туркестане, и даже осетины с ингушами, составлявшими отдельный полк. И я их неплохо изучил — сильные и слабые стороны. Их потрясающую выносливость, верность долгу, разнообразие воинских ухваток — и молодечество (ну как не поджигитовать при встрече с черкесами⁈), и отношение к бою как к забаве, и, чего скрывать, склонность погреть руки при удобном случае. Иррегуляры, что с них взять.
Но мой гость, не досаждавший мне все то время, пока шла подготовка к выступлению, вдруг буркнул:
— Ни хрена ты не понимаешь. Клинок в руки получил, а пользоваться им не умеешь.
О, его высокопревосходительство изволило наконец проснуться! У меня накопились вопросы.
— Сам ты превосходительство! Не мешай мне думать и делай свою работу.
Вот грубиян, свалился на мою голову! В мою голову… Тьфу!
И места по дороге, как назло, унылые, войной побитые — в селах половины домов как не бывало, а у оставшихся ни окон, ни дверей. И людей нет, только воронье шарахнулось, когда мы от Ловчи верст тридцать отъехали.
Свят, свят, свят! На деревьях висельники гроздьями! Да какие — все мясо до костей склевано, погнившие одежды разодраны, сплошные лохмотья на костях, не разберешь, турок или болгарин.
— Эй, Дукмасов! — позвал нового ординарца.
Хорунжий успел в этих краях повоевать и даже добраться до Казанлыка по ту сторону Малых Балкан.
— Петр, это что за чертовщина? — показал нагайкой на местный Монфокон.
— Знаю это село, Михаил Дмитриевич, пробегали тут летом. Этих вот турок как раз захватили, отдали местным. А болгары пленных возьми да повесь.
— Как же так можно?
— А вот так и можно. Определили в них насильников и убийц честных обывателей — и на сук. Меня потом наш генерал чихвостил.
Я было возмутился столь небрежным отношением к законам войны. Потом призадумался. На память пришел рассказ моего приятеля, журналиста Макгахана, который описал зверства башибузуков в апреле 1876-го, последствия которых видел собственными глазами: «они умертвили восемь тысяч жителей города Батак, около Филиппополя, далекого от мест антитурецких восстаний. Еще до начала террора из города было выведено двести молодых девушек, их заставляли плясать, насиловали, а потом всех убили, свалив трупы гнить под солнечным зноем. В городе они оставили после себя пирамиду из отрубленных голов. Я видел тела людей, которых медленно поджаривали над огнем, развесив на телегах. Тельца разрубленных напополам младенцев до сих пор снятся мне по ночам».
— Суды.
Суды? По каким же интересно законам они будут судить?
— По законам военного времени. Мародерам, насильникам и палачам мирного населения — никакой пощады.
Ну, знаете!
— Знаю. Слишком хорошо знаю.
«Моя чертовщина» печально вздохнула и замолчала до самого Габрова.
Здесь предполагалась ночевка — от Ловчи до этого уютного городка шестьдесят верст, приемлемая дистанция для дневного конного перехода. До укреплений на Шипке оттуда верст двадцать, да только дорога плоха, уйдет на нее не меньше полусуток.
Когда показались габровские предместья, старинный каменный мост, река, милые двухэтажные домики, обвитые виноградом и крытые тонкими каменными пластинами-тиклями, храм с колокольней — вся эта чудная картина на фоне Балканских гор, Дукмасов неожиданно помрачнел. Прервав на середине очередной рассказ о нелепых военных случайностях, он указал на переправу через быструю порожистую речку:
— Я ведь тут чуть не погиб по собственной дурости.
— Как же так вышло? — спросил я.
— А вот как. Встретились мне на мосту турецкие беженцы — семья, муж с женой и большая арба. Мужчина правил буйволами, а женщина, укрытая черной чадрой, шла позади воза. При виде меня она рухнула на плиты моста с криком «москоф». Хотел ей помочь, наклонился в седле, и тут между ушей моего коня просвистела пуля, раздался звук выстрела. Оглянулся — тот самый возничий. Он бросил допотопное ружье и улепетывал со всех ног. Казачки мои его, конечно, застрелили.
— А женщина?
Хорунжий пожал плечами, спрыгнул с коня, положил левую руку на парапет моста и перекрестился, глядя на православный храм. Тряхнул чубом, взлетел в седло — повеселевший, как сбросивший тяжкий груз. Что-то его явно тяготило, что-то осталось недосказанным в истории с мостом. Но он справился с минутной слабостью — сам, без исповеди. Молодой, оттого и легкий думою.
— Эй, пехота! — окликнул он караул, стороживший мост. — Как служба идет? Из каких полков?
— Брянцы мы, вашбродь, — отозвался солдат, ковырявший шилом лямку ранца. — А на том берегу орловцы стоят. Вывели нас с Шипки после боев две седьмицы назад. Тяжкие денечки выпали нам в августе — кровушкой умылись.
— Брянцы и орловцы? — заинтересовался я. — Что слышно с перевалов?
— Ничего не слышно, ваше превосходительство, — вытянулся во фрунт брянец, роняя на землю перекошенный ранец и шило. — Сидение. Шипкинское сидение[3] — так у нас говорят. Чего сидим? Кого ждем?
— Братушек освобождаем, — подсказал ему Дукмасов, но по лицу солдата было видно, что всеобщий подъем, охвативший Россию, его нисколько не волновал.
— Аль не по сердцу тебе болгарам помочь? — спросил я, пытаясь понять, о чем думают солдаты после трудных боев.
— Отчего, вашество, не помочь? Помочь — это мы завсегда, — уклончиво ответил солдат, потупив глаза.
Не такого ответа я ожидал. «Нам бы кто помог», — так следовало понимать его слова? Неохота ему на чужбине голову сложить? Упадок духа после тяжелых потерь?
