Барин-Шабарин (СИ) - Старый Денис
Шустрые мысли, не всегда логичные, проникали в мою голову и с еще большей скоростью покидали ее. Казалось, что ответы рядом, но ухватить самую суть, как и понять происходящее сейчас со мной, не получалось. Вот я горю, терплю адскую боль, но спасаю детские жизни. Мгновение, а может, и его не было, и вот… Я лежу на снегу, в холоде. Сказал бы, что в обжигающем холоде, и было бы действительно жарко, так это же смотря с чем сравнивать. Мне уже есть с чем. После пережитой боли — я не знаю, что меня еще удивит. А слово «обжигать» — оно становится каким-то особым, зловещим.
Стоп! Зима? На дворе май месяц, тепло, почти что и жарко… Должно быть. Но, открыв глаза и увидев ясное, такое притягательное небо, я зачерпнул рукой снег, поднес его ко рту и… совершенно точно услышал скрип, сжимая его в ладони, и улыбнулся, жуя на удивление чистый снег. Как в детстве! За что ругали меня родители, за что я не ругал своих детей, потому как их не было у меня. Нужно этот пробел срочно восполнять, а рука, между тем, сама потянулась к снегу. Как же все-таки здорово жить!
Сейчас разберусь с преступниками, пройдут выборы, и найду себе женщину. Тут ведь не про любовь, тут про тыл и достойную жену. И жить! Правильно, честно.
— Вот он! Сюда, люди! Здеся барин! — услышал я визгливый голос бабы.
Вот же, и хочется сказать «женщина», но баба — она же и есть баба. Голос неприятный, звонкий, моментально раздражает.
Холод. Зима. Я выжил. Голос незнакомой бабы. Что-то слишком много несуразностей. Так что за лучшее я счёл притвориться мертвым, хотя и притворяться было несложно. Потому что, попробовав пошевелиться, я понял, что не выходит. Лишь руками и получалось двигать.
Ко мне, хрустя снегом, с причитаниями, приближался еще и какой-то мужик. А баба продолжала стрекотать, что это она нашла меня… почему-то барина. Где-то вдали кричали иные люди.
Что такое переохлаждение, я знал. И теперь более отчетливо осознавал, что если бы меня не нашли эти непонятные люди, так и умер бы. Вот же… Как такое возможно?
Я умел отключать переживания, те, которые бесполезные. Как там у самураев про непреодолимую силу? Покориться ей? Но нет, покорятся я никому и ничему не собирался. Ну а так… Многое неясно, но я живой, понять бы только, где нахожусь… Отключаем эмоции, но примечаем, слушаем, пробуем делать выводы, когда появится информация.
Лежу с закрытыми глазами, причем, оказывается, у меня еще и слёзы потекли, мгновенно замерзая — теперь я никак не мог глаза снова открыть. Конъюнктивит, значит, ко всему прочему. Между тем, чья-то рука взяла меня за запястье, я уже подумал, что будут прощупывать пульс, но, нет — мою конечность небрежно отбросили, словно грязную тряпку.
— Помер барин-то, кажись. Пусть земля ему будет пухом! Царствия Небесного. И все такое. Был охламоном, помер, как… — бабий голос неприятно врезался в голову.
— А ну-ть, дура-баба! Ты что ж такое брешешь? Плетью отходить? — отчитывал мужской голос её за бабий треп.
— И на кого ты нас покинул? Касатик наш, опора, заступник! — быстро баба переменила модель поведения.
В уши врезался этот визг стенаний. Не слышал бы я только что, что и с каким выражением она говорила до того, так можно было бы подумать, что этот «плач Ярославны» — честный, искренний.
Вот это дар! Баба «переобувалась» в полете, не хуже политиков в будущем. Так быстро превратить меня из бестолочи в опору и заступника! Нет, не каждый политик такое умеет, я не умел, а уже почти что и политик. Может, взять такую к себе в команду, когда всё же начну приводить в порядок вверенную мне территорию? Ну нет, как раз от таких я и хочу избавиться. Театралы, твою налево! Пусть в любительском театре комедии играет!
А баба расстаралась и уже причитала так, что я ни о чем не мог думать, только бы она рот свой закрыла. Никогда не бил женщин, не буду и начинать это дурное дело, но красное словцо в ее адрес загнул бы. Мучительница. Уже и рад был я что-нибудь сказать, да только пошевелить челюстями не мог. А только что снег ел! Глаза как закрыл, как они и слиплись на морозе, тоже не открыть. Руками махать не хотелось. Это уже было бы очень странно: ходить не могу, говорить тоже, а руками с закрытыми глазами махал бы.
Была такая профессия в прошлом, плакальщицы. Женщины голосили на похоронах, и без того всегда гнетущую обстановку превращая в ад кромешный, когда присутствующим, наверное, самим хотелось с собой что-то сделать. Вот такая баба, наверняка, на каждых похоронах спектакль показывает.
— Я тебе дам, пухом, Марфа, я тебе дам — помер, совсем охренела, дура? Если он помрёт, то нам что — только с голоду сдохнуть, зима вон какая лютая! — отчитывал стенавшую женщину всё тот же мужик, при этом явно оттаскивая меня куда-то. — Покамест имение через банк на кредиторов пройдет, да новый барин сыщется, так некому будет и о дровах подумать. И как же у такого дельного барина этакий отпрыск вырос?
— Вот ить, сам жа на его худое говоришь. А на меня, етить ты, Емельян Данилыч, так и лаешься, — в голосе бабы послышались нотки обиды. — А то, что охламон, так то все барыня виновная. То пылинки сдувала с сынка, хфранцуза с его делала, то опосля смерти благодетеля нашего, Петра Никифоровича, в столицы подалась. Говорят, что… Прости Господи…
— А ну, цыц, сказал! — жестким тоном осадил мужик бабу.
— А я-то что? То все люди говорят, не я же. Я и молчу, а люди… — оправдывалась та, которую назвали Марфой. — А вона, мужики идут, ты гаркни, Данилыч, тебя всякий послушает!
— Эй, люди! — закричал мужик. — Сюда!
Уже скоро я почувствовал, как на мне расстегивают одежду, может, это и рубаха, и что-то теплое прикасается к груди. А! Ухо. Догадался, что мужик прислонился и слушает мое сердцебиение. Хочется пошутить, дернуться, напугать, но, увы. Лучше присмотреться к ситуации и хоть что-то понять. Пока не получается.
— Живой наш барин, — то ли разочарованно, то ли всего-то констатируя факт, сказал мужик.
— Так што-сь, Емельян Данилыч, живой, да? Так ташшить нужно, у тепло, — «стональщица» говорила уже вполне нормальным голосом.
— Эй, мужики! Телегу подгоните, да быстро! — раздавал распоряжения тот, кого я по голосу определил, как Емельяна Даниловича. — Митроха, до дохтору быстро лети, дозволяю барского жеребца взять.
Я не могу, конечно, возразить, но внутри зрел протест. Да кто этого Данилыча наделил полномочиями пользовать мое имущество, моего Эклипса? На чем я буду в Ростов ездить? На телеге? Бричке некрашенной? Остолоп старый!
ЧЕГО?
Что это такое? Откуда я знаю о каком-то жеребце по кличке Эклипс? Откуда я знаю, что так же звали коня Александра I, на котором царь-победитель въезжал в Париж? А, нет, это я как раз-таки знал сам. Но остальное?
В голове был сумбур, я не мог поймать ни одну из мыслей, а если какую-нибудь и получалось схватить за хвост, то она так ошарашивала, что я сам ее отпускал. В мозгу творилось… Вот, точно, словно рыба пошла на нерест, ее много, очень много, я хватаю одну, но она скользкая, хвостом мне по носу бьет, вырывается — и стремится к своим товаркам, чтобы быстрее метнуть икру, как-то завещает природа. Так и мысли бились, убегая от меня, но щелкали не по носу — будто бы саднило где-то во лбу.
«Да нежнее, дуболомы!» — подумал я, когда тело подхватили и бросили в телегу, как мешок с картошкой.
А еще в телеге этой до того перевозили явно не французские духи, а их антипод, если можно считать навоз противоположностью ароматной туалетной воды. Странно, но я уже давно не напрягался от разных специфических ароматов, на поле боя или в окопах, в штурмах всяких запахов нанюхаешься, и очень редко они приятные. Но тут… меня накрыла такая волна брезгливости, что хотелось взвыть. Странное для меня состояние. Что-то подкралось к мозгу, вроде бы уже схватил я ту рыбу крепко, чтобы подобраться к главному выводу о том, что тут к чему, но нет… Меня накрыли столь же вонючим тулупом, после еще одним, отчего стало покалывать тело, и я отрубился.
