Спаситель (СИ) - Прохоров Иван
– Руки! – рявкнул кто-то слева, а кто-то справа весело сказал: – а ведь почти ушел, собака!
Утопая левой щекой в луже, Завадский увидел полицейских.
Тогда, спустя минуты после шока, он ждал какого-то краха, но вылилось все это в «типичное завадское дерьмо», как говорила Татьяна после выпитой банки коктейля, на который она перешла после того как исчезла возможность покупать белое вино.
Его продержали в отделении полиции до утра, упитанный капитан долго и нудно атаковал вопросами, слегка журил, без агрессии и даже угостил чаем в пакетике, а рано утром Завадского отпустили домой. Под подписку о невыезде. В папочке оказалось всего-ничего. Даже на значительный размер, о котором говорится в новой статье не тянет на что-то серьезное. Словом, все это и правда выглядело какой-то проверкой, в которой Завадского использовали как то самое резиновое изделие. Тут в пору бы разозлиться, но на Завадского накатила какая-то непреодолимая апатия.
Почти сразу после звонка из ВУЗа, оповестившего что он уволен, к Завадскому явился адвокат. Он так и не понял кто его послал. Бывший преподаватель слушал, вяло пытаясь угадать его возраст. Его вьющиеся волосы были зачесаны назад, дряблое лицо выбрито, нос лоснился, глаза навыкате сверкали. Он говорил без остановки и все это походило на какой-то гипноз. Завадский понял в чем его талант – он говорил так будто был твоим лучшим другом, но при этом от него веяло холодом. И его приторный «Фаренгейт» стал ассоциироваться с запахом гнилого ила. Завадский впервые в жизни воочию увидел, что такое скользкий тип. Наверное, именно такое впечатление и должен производить человек на тысячу процентов состоящий из лжи.
Он «объяснил» Завадскому как все было «на самом деле» – все затеял Лопатин и он же подговорил Завадского стать соучастником. Горе-преподаватель согласился и раскаялся, ему ничего серьезного не светит, кроме штрафа, размер которого определит судья, но «по практике» вряд ли это будет больше двухсот тысяч. Немного, конечно, надо будет заплатить и адвокату. И еще одно, сказал он перед уходом, работать преподавателем с судимостью не получится. На этих словах Завадский почему-то почувствовал облегчение. Пока его взгляд не встретился со взглядом Виктории.
Когда адвокат ушел, Завадский открыл окно и стал смотреть на улицу. Татьяна не разговаривала с ним. Вместе с Викторией они теперь жили в их бывшей комнате, а он ночевал на маленькой кровати дочери. Глядя на двор с высокого первого этажа, Завадскому показалось, что он отчетливо видит решение. Неделя была теплой и солнечной, остатки снега превратились в лужи и исчезли, оставив неровный асфальт, на котором дети нарисовали, видимо солнце – круг с макаронинами. В центре этого круга Завадский увидел собственную разбитую голову. Нет, крыша пятиэтажки это слишком низко. Скорее он сломает ногу и будет истошно орать, пугая всех в округе. И, потом разве суицид является страховым случаем? Наверное нет. Впрочем, не такая уж большая проблема на фоне остальных. А ведь Ираида умница, сделала настоящий подарок. Для получения кредита он должен был застраховать свою жизнь, и он как в воду глядел, добавив второго выгодоприобретателя. Как же все идеально сходится. Решается не только проблема, но и устраняется ее главный источник. Что это, если не провидение. Надо почитать договор. К сожалению, он в другой комнате, а там держит оборону Татьяна.
Завадский ворвался в комнату, напугав жену и дочь и стал судорожно рыться в шкафу, где хранились документы.
– Не важно, – отмахивался он от вдруг заговорившей с ним жены, – я просто посмотрю.
– Нет! – заорала Татьяна и он удивился этому возгласу.
– Просто посмотрю.
Она выхватила из его рук мятый договор страхования. В руке Завадского остался уголок одной из страниц.
Он смотрел на него, пытаясь прочитать: «…агается Выгодоприобретателю.»
– Даже не думай! – выговорила она сквозь зубы, указав на него пальцем. – Ты будешь работать!
– Ага!
– Неудачник, ты будешь работать, я уже решила! Наташка устроит тебя грузчиком на алкогольный склад.
– Ага. – Завадский глупо улыбался, вертя в руках кусочек договора страхования.
«…упления смерти по неосторож...»
– После суда. И я тоже пойду работать. Вику отправим к тетке. За год мы выкарабкаемся.
Она схватила его за рубашку. Завадский посмотрел направо, на дочь. Ее лицо не было заплаканным.
– Я позвоню ему, – сказал Завадский, швырнув в телевизор смятый кусок договора.
Будучи подростком, Филипп иногда, когда его особенно одолевало чувство обиды мечтал, как однажды за семейным обедом, по случаю какого-нибудь торжества, желательно значительного, чтобы присутствовало побольше гостей, он как бы невзначай скажет в присутствии всех: а помнишь, папа, как ты пытался меня убить? Профессор Завадский, конечно, попытается его публично унизить, в своей легкой манере, замаскированной под иронию, но не успеет, Филипп выбросит козырь – тот единственный козырь, который берег всю свою недолгую на момент тех мечтаний жизнь. Я видел твою джинсовку, видел, как ты прятался в кустах, папа. Отец, конечно, справится с этим, но не сразу. Члены его семьи успеют увидеть потрясение в лице «главного зайца» и эти несколько мгновений станут звездным часом – его моральной победой. Пару раз он был близок к реализации этого плана, но у него начинали трястись руки, и он понимал, что вместо уверенной улыбки все увидят его перекошенное лицо в попытке удержаться от слез. Скорее это будет выглядеть как то, что современные студенты называли «кринжем». Ты просто слабак, Фил. Мечта так и осталась мечтой. Может, оно и к лучшему? Может, напротив, он должен быть благодарен за то, что отец не повторял эти попытки? Может быть, стоило сказать спасибо, что профессор Завадский был человеком слова, а не дела? Он дал бы фору скользкому адвокату. Речь текла из него, как вода из лопнувшей трубы, но едва ему приходилось столкнуться с реальной лопнувшей трубой, он превращался в настоящего беспомощного ребенка. Не было более жалкого зрелища, чем отец сжимавший в руке разводной ключ.
Завадский нашел номер в старой записной книжке, еще молодым почерком было написано «О». Нахмурился и не раздумывая набрал номер.
– Да. – Раздался на другом конце голос, такой же моложавый, будто за те четырнадцать лет, что Завадский его не слышал он ни на день не постарел.
– Привет. Это Филипп.
– А, Филипп!
Ему удалось даже изобразить некое подобие радости. Отец всегда с большим уважением относился к правилам приличия. Главным надзирателем была его жена и мать Филиппа, но Альцгеймер расправился с ней всего за пару лет. Отца же миновали все невзгоды. Как будто ничего и не было.
– Ты что там натворил опять?
– Значит слухи дошли до тебя?
– Какие же это слухи!
Надолго его не хватило. Заячья натура проявилась довольно быстро. Впрочем, разве он надеялся на что-то другое? По правде говоря, да. Возможно, виной тому – отчаяние.
– Ты почему фамилию не сменил?
– Что? – удивился Филипп.
– Ты же хотел фамилию сменить. Взять фамилию матери.
– Папа, это было двадцать пять лет назад, – от волнения Завадский произнес это проклятое «папа», хотя давно дал себе слово никогда его не произносить.
– Ну, а что не взял?
– Слушай, ты знаешь, моей дочери срочно нужны деньги на операцию, возможно Никита говорил тебе. Мы собирались взять кредит, но теперь, как ты понимаешь…
– Понимаю! Ты всегда был таким, всегда во что-то вляпывался. Сколько нужно?
– Семьсот пятьдесят тысяч.
– Я не понимаю, как тебя угораздило. Ты, что реально в этом замешан?
– Послушай… Дело ведь не во мне…
– Как не в тебе… Да что такое?
Завадский услышал голос сестры на том конце и успел подумать: «только не это», прежде чем Анна выхватила трубку из рук отца. Как некстати – ведь на какую-то долю секунды ему показалось, что отец согласится.
– Фи-и-и-лька! – зазвучал в трубке голос младшей сестры. – Опять ты, эх ты Филька. Ну как так-то? Ты что не знал?
