Восходящая Аврора (СИ) - Ромов Дмитрий
Из-за большого количества участников встречи досмотр отменили и как результат — демонстрация стволов. Их, конечно немного, но попадаются. И у наших, и у ненаших…
Выступают ещё какие-то деловые перцы и, наконец, слово переходит к ответчику. Дон Вито выступает вперёд, театрально выдвигает одну ногу и чуть разводит руками.
— Вот тут серьёзные и уважаемые люди, — тихо начинает он, наклонив голову, — сказали очень много красивых и правильных слов, с каждым из которых я готов согласиться.
Он замолкает и обводит присутствующих внимательным взглядом. Становится тихо, все прислушиваются, поскольку он говорит очень тихо. И это создаёт очень классный эффект. Блатные тянут шеи, желая понять, что он там несёт.
— Чем станет наша жизнь, если из неё уйдут уважение авторитетов, уважение наших законов, традиций и соблюдение незыблемых принципов? Мы превратимся в стаю псов. И как тут не склонить голову перед вашей мудростью, опытом и знанием жизни? За плечами каждого из вас большой путь, оставивший на сердце множество кровоточащих ран. И я с уважением склоняю голову перед вашим опытом.
— Во даёт, — хмыкает Цвет и в его глазах начинают прыгать озорные искры.
Уголёк действительно отжигает не по-детски. Артист с большой буквы. Думаю, Марлон Брандо мог бы что-нибудь у него перенять для образа дона Корлеоне. Не сомневаюсь. Я бы даже в «Ленкоме», сидя в первом ряду так не кайфанул, наверное, как сейчас. Уголёк жестикулирует и говорит очень проникновенно и убедительно. Жаль, я стою позади него и не вижу лица. Но ничего, я могу представить.
Я незаметно запускаю руку под ветровку и несколько раз в установленном порядке нажимаю на тангенту рации.
— Да, — продолжает Уголёк тихо и хрипло, подделывая голос под своего литературного кумира, — что сделано, то сделано и Борю Жида уже не воскресить. Единственное, что я могу сказать и хочу, чтобы вы это поняли… Я очень прошу понять это и, может быть, вам будет проще меня простить…
Он замолкает и сокрушённо качает головой, вселяя в воров противоположного лагеря уверенность в близости победы.
— Это мой город и я его неотделимая часть, — говорит Уголёк. — Я врос в него и пустил корни, с молодых ногтей познал и полюбил вкус и запах жизни в этом месте. И если кто-то, относится ко мне без должного уважения, даже просто косо смотрит или, тем более говорит что-то недостойное… пусть даже он называет себя вором и будь это хоть Боря Жид, да хоть Зура Хоперия, или любая другая чурка с глазами, сука или такой же, как они, пидор…
По толпе пробегает шум, будто налетевший резкий порыв ветра, гнёт верхушки осинового околка.
— Мне, — возвышает голос Уголёк, — глубоко по*ую, кто он такой! Ему конец!
Сказав это, он вытаскивает, кажущийся огромным в его руке, китайский ТТ, и наставляет на Зураба.
Щёлк. Щёлк. Щёлк. Это падают пацанчики с пушками, снятые Пашкиными бойцами. Бабах! Бабах! Бабах! Бабах! Это херачит дон Вито Уголёк по Зурабу и грузинским авторитетам.
Поднимается рёв и крик, раздаются
выстрелы и автоматные очереди. Все выходы оказываются перекрытыми и все, присутствующие враги начинают метаться, как языки пламени под проливным кровавым дождём.
Вперёд, заре навстречу,
Товарищи в борьбе!
Штыками и картечью
Проложим путь себе.
Смелей вперёд, и твёрже шаг,
И выше юношеский стяг!
Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян…
Пипец, конечно. Зрелище не для слабонервных. Избиение младенцев. Правда, они никакие не младенцы. Во-первых, они отстреливаются, собаки, а, во-вторых, они сами хотели устроить нам кровавую баню. Это сообщил Угольку один из перебежчиков, не желавших участвовать в бойне. Всё равно, пришлось — не там, так здесь.
В любом случае, у этих молодчиков против моих парней шансов ноль, да и стволов маловато. Одним словом, вскоре дело оказывается законченным.
Перебиты не все. Сдавшиеся местные питерские авторитеты испуганно подходят к дону Вито и клянутся в вечной любви, дружбе и преданности. Его тут же сразу и коронует Цвет и ещё несколько вновь обращённых на светлую сторону урок. Интересно, заставит ли Уголёк целовать себе руку. Я бы не удивился.
Не дожидаясь конца процедуры, я ухожу с Пашкой, Аликом и Виктором. В операции принимало участие восемнадцать моих бойцов. Трое получили небольшие ранения, царапины по большому счёту.
— Парни, — говорю я. — Вот, что я вам скажу. Вы, конечно, получаете неплохую зарплату за свою работу и, говоря откровенно, не бедствуете, так?
Они молчат или кивают, не понимая пока, куда я клоню.
— Но, возможно, — продолжаю я, — вас не всё в этом устраивает. Возможно, у вас есть вопросы, или даже несогласие. Возможно, вы думаете, а почему это я, советский офицер, кроме всего прочего должен участвовать в разборках одних блатных с другими.
Они молчат.
— Я вам скажу, — киваю я. — Вы сами видите, преступность в стране не сокращается, наоборот, она разрастается, набирает силу и становится одной из ветвей власти, проникая повсеместно. Вам это нравится? Не думаю. И мне не нравится. Каждый вор в законе, каждый авторитет известен властям. Что нужно для того, чтобы покончить с ними раз и навсегда? Политическая воля? Новые законы? Простое желание сделать это? Я не знаю, но мы все видим, что этого не происходит. Милиция безнаказанно делает, что захочет, но только не очищает улицы от нечисти. И нет, вы не будете санитарами леса и тайными палачами, вы не будете выжигать преступников огнём. Пока, по крайней мере. Мы сделаем так, что они сами, как змея пожирающая свой хвост, себя уничтожат. А мы с вами проконтролируем и поможем, как сегодня, в случае необходимости. Наша с вами задача — это стабильность и сила. А ещё мы должны научить молодёжь родину любить. Вот такие наши цели. Вопросы есть?
Все молчат. Вернее, не то, чтобы молчат, но одобрительно, как мне кажется, кивают. Пафос, патетика, горячее сердце. Что ещё нужно командиру? Холодный разум, пожалуй.
— Ну, и хорошо, — финалю я.
Я уезжаю. Выписываюсь из гостиницы и еду в аэропорт. Пусть новый король со своим императором сами занимаются уборкой зачищенной территории. Стройка, яма, цемент — последовательность вполне ясная. А мои дела здесь закончены. Надо было бы навестить Бекштейна, но мне не хочется.
Мне нужно отсюда поскорее уехать. В груди муторно и неспокойно. Дело сделано и возникает пустота, неприкаянность и чувство ненужности. А в глазах стоит розовый утренний свет, восходящая над миром аврора. Должно быть, это доброе предзнаменование. Надеюсь, по крайней мере. Свет освещающий будущее…
Я отворачиваюсь от окна и прикрываю глаза. Будущее, прошлое… не всё ли одно… Наверное, надо съездить на море и поваляться на песке. Хорошо бы на Кубу, а ещё лучше на Багамы. Но с Наташкой туда не вылететь… С Наташкой… Не слишком ли я самоуверен и не предвосхищаю ли события? От неё пока нет никаких вестей… Надо бы смотаться в Геленджик, посмотреть, как там родители обустроились. Ну, и на Гену тоже… И, возможно, на неё…
В самолёте я сплю, всю ночь почти не спал, а сейчас сплю, поэтому, когда прилетаем в Москву, я чувствую себя гораздо лучше. Да просто хорошо. Мысли об отпуске уходят на задний план. Какой отпуск, ещё столько дел нужно сделать. На пенсии отдохнём, если доживём, конечно.
Машина наша стоит там же, где мы её вчера бросили. Подходим и садимся. Садимся и едем. Поздний вечер. Прилететь бы чуть пораньше, поехал бы к Платонычу. Поужинали бы на кухне, хлопнули кофейку, душевно потрепались на троих… Ладно, заеду ещё, на недельке как-нибудь.
Злобину, пожалуй, сегодня тоже звонить уже не буду. Поздно. Так что едем прямо домой. Надо и ребят отпустить, им тоже отдохнуть не помешает. Мчимся через Химки. Дорога пустая, вечер тёмный. Не то, что в Питере…
Раздаётся телефонный звонок. Виктор снимает трубку.
— Алло… О, привет, Наташ. Да, в Москве… сейчас Егору дам, он сам расскажет.
