Эволюционер из трущоб. Том 8 - Антон Панарин

— Не думал, что ты потеряешь всю свою силу, — сказал я, поднимая со снега молот.

— Увы, моё кредо «Бей, беги!». Трансформация действует десять минут, а потом я превращаюсь в немощный комок шерсти. — Лавуазье почесал лапой за ухом и требовательно уставился на меня. — Есть ещё жратва?

— Михаил Константинович, ты кинологом заделался? — усмехнулся подошедший Гаврилов и положил мне руку на плечо. — Как ты сумел усмирить этого блохастого? — спросил он, насмешливо глядя на пса, чей размер сейчас был не больше среднего арбуза.

— Блохастый? — приподняв брови, спросил Лавуазье.

— Оно ещё и разговаривает? — изумился Гаврилов, разинув рот от удивления.

— Ну всё, сука. Сейчас я выражу тебе своё почтение, — зло выдохнул Хрюн и повернулся к нам спиной.

В следующее мгновение послышался свистящий звук, и из задницы пса вырвались клубы зелёного дыма.

Я успел отскочить в сторону, а вот Гаврилова зеленоватое облако укрыло с ног до головы.

— Ах ты, смердящая пси…! — начал было капитан, но договорить не успел и рухнул назад, как подкошенный.

Зелёная дымка через мгновение рассеялась. Лавуазье подошел к капитану и стал загребать задними лапами снег, бросая его в лицо Гаврилова.

— Хрюн, мать твою. Ты что наделал? — спросил я, подскочив к капитану.

— Ничего страшного. Отоспится и придёт в себя, — буркнул Лавуазье.

— Чтобы такого больше не делал. Понял?

— Держать всё в себе вредно. Так говорят психологи, — со знанием дела заявил пёс.

— И много ты видел психологов за свою собачью жизнь?

— Ну-у-у… — протянул Хрюн, плюхнулся на задницу и продолжил. — Не важно, сколько видел. Просто кто-то должен был проучить этого хама. Вот я и решил, почему бы это не сделать мне?

— Молись, чтобы Гаврилов не сделал из тебя отбивную, когда очнётся.

— Гориллов? То-то я смотрю, он на обезьяну похож, — хмыкнул пёс, заставив меня хохотать до слёз.

— А-ха-ха-ха! Гляжу, у нас с тобой мысли сходятся. Ладно, помолчи пока, не нужно шокировать моих людей. Обследуем город, а после поболтаем.

— А чё его обследовать? Вы всю живность перебили. Я ж сюда и прибежал, чтобы полакомиться падалью, а в итоге мяско перепало. Хы! Эт я, конечно, удачно зашел. — Довольная морда пса заставила меня нагнуться и потрепать его по холке.

— О, да! Ка-а-айф! — с наслаждением протянул Хрюн.

За спиной послышался хруст стекла, и через мгновение из окна первого этажа выскочил Артём. Лицо его было залито кровью, он поигрывал копьём, зыркая по сторонам.

— Где эта тварь⁈ Убью! — прорычал он, выискивая своего обидчика. — А что с Гавриловым? — ошарашенно спросил он, заметив на снегу бессознательное тело капитана.

— Устал и решил вздремнуть, — коротко бросил я, забрасывая Гаврилова на плечо. — Кстати, это мой новый друг. Зовут Хрюн Де Лавуазье. Прошу любить и жаловать, — я кивнул в сторону собаки, пристально глядящей на Артёма, а после приблизился к брату и шепнул. — Не называй его псиной, если не хочешь вырубиться, как и Гаврилов.

— Этот уродец — та самая тварь, что отправила меня в полёт? — догадался Артём.

— Ого! А ты умнее, чем кажешься, — присвистнул я и направился прямиком к Барбоскину.

— Эй! Что это значит? Я тупой, по-твоему? — возмутился Артём, провожая меня взглядом.

Хрюн подошел к Артёму и принялся нюхать его ноги.

— Отвали! — недовольно буркнул Прохоров и попытался пнуть собаку.

Зря он это сделал. Хрюн ловко уклонился от пинка, а после задрал лапу и пустил зелёную струю мочи прямо на древко Артёмовского копья. Древесина тут же задымилась под напором концентрированной кислоты и стала таять на глазах.

— Хы-хы-хы, — мерзко рассмеялся Лавуазье и побежал следом за мной.

— Он мне копьё испортил! — закричал Артём.

— Скажи спасибо, что моча на ногу не попала, а то бы инвалидом стал, — равнодушно ответил я, остановившись около Барбоскина. — Тимофей Евстафьевич, в городе не осталось ни одной твари. Займите круговую оборону рядом с разломом и проследите, чтобы Наум заминировал выход из разлома. Завтра на рассвете отправимся зачищать четвёрку.

— Будет сделано, ваше благородие! — рявкнул Тимофей Евстафьевич и присел на корточки. — Михаил Константинович, можно я этого пушистика заберу себе?

Как только рука Барбоскина дотянулась до Хрюна, тот резко развернулся задницей в сторону гвардейца и напряг все мышцы, готовясь к новому залпу.

— Не сметь! — заорал я так, что пёс и Барбоскин синхронно подскочили.

— Ваше благородие, да я же просто… — начал было оправдываться Тимофей Евстафьевич, но я его остановил.

— Это я не вам, а этому «пушистику», — последнее слово я устало выдохнул. — И нет. Он останется со мной.

— А погладить хоть можно? — с надеждой поинтересовался гвардеец.

— Попробуйте. Если руку не отхватит, то можно, — философски ответил я и с интересом уставился на происходящее.

Сперва Барбоскин протянул тыльную сторону ладони, дав Хрюну понюхать её. Пёс фыркнул и оскалился.

— Что такое? Злишься? Ну, оно и не мудрено. Поди, оголодал. На полный желудок все добреют, — заулыбался Тимофей Евстафьевич и вытащил из заднего подсумка разгрузочного жилета свёрток из фольги.

Лавуазье тут же стал принюхиваться, а через мгновение, как попрошайка, стал скакать вокруг Барбоскина, без остановки похрюкивая. Точнее, его лай звучал, как похрюкивания.

— А-ха-ха! Хороший пёс! — рассмеялся Барбоскин.

— Сам ты пёс! — возмутился Хрюн и, воспользовавшись замешательством Тимофея Евстафьевича, выхватил у него свёрток с бутербродами.

Барбоскин завис. Моргая глазами, он смотрел то на Лавуазье, то на меня. После засунул мизинец в ухо и, поковыряв в нём, прошептал:

— Ничего себе. Слуховые галлюцинации. Такого со мной ещё не бывало…

— Дядь, какие ефё галлюфинафии? — чавкая, спросил пёс. — Человеческую речь разучился понимать, что ли? — Хрюн с укоризной посмотрел на онемевшего Барбоскина и добавил. — Но бутерброды у тебя — восторг! Обожаю буженину.

— Ну ты и трепло. Просил же держать язык за зубами, — тяжело выдохнул я, осуждающе глядя на Хрюна.

От стыда он поджал уши, а через пару минут стал всеобщим любимцем, которому скормили половину припасов. Кто бы мог подумать, что этот мохнатый поросёнок настолько прожорлив. Объевшись, он плюхнулся на бок и блаженно свесил язык набок. Похрюкивая, Лавуазье закатил