Начало пути (СИ) - Старый Денис
Следовательно, нужно понять кто есть такой этот Сперанский? Такое складывается ощущение, что он и жнец и жнец и на дуде игрец, то есть молодец во многом. Талантище. Или тут законспирированная группа? Масоны? Не похоже, эту версию Безбородко проработал первой.
— … проверьте, Гаврила Романович, кто рядом со Сперанским и Куракиным. Нет ли там чьих следов: французы, англичане, не важно кто, но будьте внимательны. Если что-то заподозрите, то далее работайте с Александром Андреевичем Безбородко. Марков не будет в этом участвовать, потому как он в любезных отношениях с Платоном Александровичем, который знать ничего не должен, — напутствовала Екатерина Державина. — Пиит иного пиита должен приблизить к себе. Одарите лестью и Алексея Борисовича Куракина и его секретаря.
Ничего не оставалось делать великому русскому поэту и видному чиновнику, как подчиниться воле государыни. Между тем, Державин сам заинтересовался этим Сперанским.
*…………*…………*
Петербург
15 ноября 1795 года
Переезд до Тулы, после на Москву и, не задерживаясь в Первопрестольной, на Петербург, было сродни гонке. Кони нередко переходили на рысь, часто менялись на почтовых станциях, причем в первую очередь. Лиховцев имел какую-то бумагу, которая позволяла слать всех туда, куда и Макар телят не водил, но забирать лучших лошадей. Были некоторые деятели, которые пытались качать права, но поручик Лиховцев Дмитрий Николаевич затыкал даже полковников, было, что и одного князя. Имя Платона Зубова все-таки прозвучало. Так спешили, что Северин нагнал нас только за Москвой, на тракте в Петербург.
И пусть я был вместе с Агафьей и сперва мы даже шалили, но в остальном этот вояж стал сущим испытанием. Проколотая задница не позволяла нормально сидеть в карете, тем более, быть верхом. Пусть и терпимая, не острая, но постоянная боль сильно раздражала.
И это вылилось даже в то, что я согласился на дуэль на саблях. Идиотизм с моей стороны, но это я вызвал на дуэль. Но лучше уже так, представить себя стороной оскорбленной и выбрать оружие. И вот она неопытность. Меня заболтали и в итоге я кивнул не в самый подходящий момент, тем самым, оказывается, я согласился на бой на саблях. А ведь специально подстраивал все так, чтобы выбрать пистолеты. Был бы нормальный секундант, а не такой же гусар, как и тот, с кем я дуэлировал, вероятнее всего, меня так бы не обманули. Ну и я простофиля, задним умом думал.
Моим противником был Владимир Петрович Юрковский, так он представился, хотя я подслушал, что он что ни на есть Юрко. Что сказать? Стыдно было получать издевательства и осознавать свою никчёмность, как фехтовальщика. Я обещал себе, что стану в этом лучшим. Хоть какое-то утешение от проигрыша было в том, что я могу стать намного лучше, чем задиристый коротышка Юрковский.
Было у меня и две банальные драки, смог вывести на агрессию. Тогда я уже оторвался по полной и показал, что такое быть умелым бойцом-рукопашником.
Так что было сложно и физически и психологически. Стать товарищами с этими конвоирами я не смогу никогда.
А еще погода… Это был ужас. Метель была таковой, что, когда, выходишь из кареты, становишься изваянием из снега. Все это резко сменялось дождем, после лужи покрывались льдом. Кони не хотели идти и часто приходилось выходить из холодной кареты и вручную тянуть животных. Но все проходит, прошло и это.
Агафью, как и Северина, отправили прочь, предупредив, запугав, что ничего рассказывать они не могут. Меня привезли сразу же к Зимнему дворцу. Тому самому, Елизаветинскому, барочному. Вот только к центральному входу не повезли. Лиховцев переговорил с начальником караула поста у въезда во дворец, и через полчаса меня препроводили какими-то окольными путями.
Были мысли о том, чтобы бежать и я мог бы это сделать, но чего добился бы? Где я еще могу быть нужным? Нет так! Какое место на Земле, кроме России, нужно мне? Это не пафос, это рационализм. Где родился, там и пригодился. Я слишком русский, чтобы стать французом, или еще кем-то. Я слишком люблю активную жизнь и людей, чтобы отправиться куда-нибудь в глухой уголок Америки. И меня не прельщают развлечения в виде уничтожения индейцев. Некуда бежать, если ты находишься дома.
— Так! Фи! Фу! — выказывал свою брезгливость некий человек, в котором я не узнал, а узрел Платона.
Его можно лично не знать, но лишь слышать о том, как тот выглядит. Обознаться сложно. Этот высокий, чуть выше меня, кудрявый, словно два года нечёсаный чернокожий репер, только рыжий. Зубов был одет в режуще яркие одежды. Панталоны были желтые, сюртук фиолетовым, или порфирным. Попугай, да и только. Однако, это был власть имущий попугай.
— Слушай меня, сын поповский! — демонстративно прикрывая нос кружевным белым платком, гнусаво говорил фаворит. — Ты станешь делать то, что я скажу. Все, о чем разговаривает твой хозяин, ты мне передашь. Так же жду от тебя прожекты, по примеру того, что ты передал князю Куракину. С тобой свяжутся люди, будешь слушать их во всем. И больше никаких виршей! Спрячься! Не высовывайся!
Последние слова Платон кричал. Только проведение знает, чего мне стоило сдержаться и не ударить фаворита. Как же он раздражал! В своей жизни я встречал людей, которые мне не нравились, были те, которых я брезговал, иных считал занудами. Но в таких случаях я поступал так, что просто старался оказаться от таких людей подальше. Если только общение не касалось службы, но это иное, как и другой настрой.
Тут же я видел ничтожество. Знал я кое-что про Платона, многое, о чем читал в будущем, подтверждалось элементарным наблюдением. Ну ведь никчемный же человек, облепил себя побрякушками, а путного для России ничего не сделал. Старушка-императрица все никак смириться не может с тем, что она старушка? Или нерастраченная материнская любовь взыграла. Так есть же на ком реализовываться, как мать. Не хочет с сыновьями наладить контакт, уже поздно? Один, от Орлова, сейчас в Ревеле, другой закрылся в Гатчино. Так можно же было обрушиться со своим материнством на внуков.
Сложным был человек Григорий Потемкин, но он был человек, государственный деятель, пусть и со своими закидонами. А тут…
— Я позволяю тебе говорить со мной! — высокомерно произнес Платон.
— Я сделаю все, что нужно, ваше сиятельство, — сказал я.
И сейчас, когда я принял решение, говорить было уже легко. Как именно, еще не знаю, но я избавлю Россию от этого ничтожества.
— Никто, кроме Николая Ивановича Салтыкова, не будет посредником между государыней и Павлом, — Платон попытался посмотреть на меня зло, жестко.
Не получилось. Не тот это взгляд. Когда человека не уважаешь, тем более, когда начинаешь считать его объектом, дичью, страха нет. Но сыграть его было нужно.
— И сам больше не вылезешь, твое имя, и Надеждин и Сперанский более звучать при дворе не может, — добавил Платон.
Он приревновал? Есть повод? Неужели Екатерина обо мне говорила? Вычислили же, что поэт Надеждин — это я, и стихи Афанасия Фета, как и Тютчева, зашли и признаны пригодными. А еще в Гатчино, в окружении Павла течет, при этом сильно. Наследник под пристальным присмотром и не может проделать и шага, чтобы не было сообщено императрице. Это было предсказуемо, в отличие от того, как поведет себя Платон. Да он больной человек! Помешался на ревности.
— Будешь полезным, сделаю тебя дворянином и оставлю подле себя. А теперь пошел вон! Думай, что и кому говорить, но о нашей встрече ни слова, иначе сгною! — прошипел Платон и я, чинно поклонившись, отправился прочь.
А в голове только мысли о том, где найти штуцер, да сделать это так, чтобы никто не узнал. А еще нужно потренироваться в стрельбе. Иного способа, чтобы убрать Платона, я не видел.
— Это… барин, меня тут пужали, чтобы не говорил кто, почему, куда, зачем. Вы мне обскажите все, не сочтите за труд! Как же не говорить, коли я служу его светлости и должен все говорить князю? — терялся старший кучер.
