Мы из блюза - Дмитрий Игоревич Сорокин
Когда Васька пришел в условленное место, Прокоп сидел на берегу и вид имел самый мечтательный.
— Хочу стать музыкантом, — поделился друг, не отрывая взгляда от реки, по которой ползли три лодки.
— Чего это ты вдруг? — спросил Васька, садясь рядом.
— У нас в трактире новые пластинки, заводят без перерыва — публика требует. Граммофон сломался уже, новый поставили, а им все давай и давай. Одно и то же, представляешь? Но оно того стоит!
— Да что ж там такое, говори толком!
— Там новая музыка, Васька. Совсем новая. «Блюз» называется. Печальная и простая. И понятная, хотя, кто-то говорил, что этот Коровьев и для господ песни сочиняет, со всякой заумью.
— Коровьев? Это кто? — не понял гимназист.
— Певец этот модный, которого пластинки. И я так хочу!
— Так это, поди, сколько лет учиться надо? На пианино играть хотя бы?
— Ништо! Коровьев вовсе на гитаре играет!
— Тю, гитара. Где взять-то её?
— Так я подумал — гитара, оно и хорошо, конечно. Но ведь и на балалайке ж сыграть можно? А на ней я немного умею — дед учил. Жаль, пропил батя ту балалайку…
— Вот ты завелся! — засмеялся Васька. — Ну, какой из тебя музыкант?
— Пока никакой, — честно признался Прокоп. — Но главное ведь — это хотеть!
За следующие два дня в васькиной жизни произошло огромное количество событий, и это не считая учебы и домашних нагоняев — как обычно, совершенно ни за что. Уже назавтра у себя во дворе на Проточном Васька услышал необычную песню — как оказалось, тот самый блюз того самого Коровьева. Он пел про мотылька. Сосед хвастался новыми пластинками, да так, что половине переулка слышно было. И всем рассказывал, что это такое, и как ему посчастливилось купить эту редкую редкость, за которую вся Москва давится. Музыка Ваське понравилась, но в смятение чувств отнюдь не привела. Однако Прокопа он одного не оставил, и весь вечер они обсуждали, где тому достать балалайку. А на другой день за тридевять земель, аж на Сухаревке, выследили пьяного балалаешника и, грешным делом, балалайку-то у него и украли. Теперь друзья обсуждали, где найти столяра, чтоб спереть у него морилку: Васька, как начитанный всяких умных книг, в том числе про сыщиков, порекомендовал трофей перекрасить, чтоб никто не узнал.
А на третий вечер Прокоп сидел опять на берегу реки с некрашеной пока балалайкой в руках, и, неуверенно брякая по струнам, пытался даже петь:
Гадала цыганка мне раз по руке —
С тех пор пронеслось много лет —
Сказала: «Пройдёшь ты всю жизнь налегке,
А сгинешь там, где рассвет».
* * *
Афиша в Петрограде.
Спешите видеть!
Проездом из Одессы в Монте-Карло! Известный певец Алексис Заворотный исполнит печальные романсы г-на Вертинского и новомодные блюзы г-на Коровьева! Представление единственное, 10 октября в заведении Кошмарова на Песочной набережной! Билет 10 руб.
* * *
А день все не кончался и не кончался. Двадцать песен — шутка ли! Причем две из них пришлось сочинить, и восемнадцать — вспомнить. Но, вынужден признаться, что представители грамофонного общества, или как оно там, напали на меня очень своевременно: в свете того, что мы сегодня обсуждали с господами офицерами под занавес пикника, деньги мне сейчас понадобятся и, крайне желательно, деньги огромные. Так что работаем, Матрёшка моя…
Дочь — а я, вот чудо, успел уже сродниться с моим утконосиком, будто всегда тут была, — помогала, и немало. Суждения ее были временами парадоксальные, но по-житейски верные. Так она вслед за Надей Юргенс забраковала «Город золотой», причем, мотивируя точно так же — усталостью общества от поповщины! Но Надя у нас вся из себя благородная девица из училища, а Матрёна — крестьянка из Сибири, вот в чем штука-то… Но это ладно. Когда я ей спел чайфовское «Ой, йо…», благоразумно заменив неведомый «телек» газетами, она мне указала, что песня эта безысходная, а надежду все же стоит людям давать, а не толкать к нехитрому набору из бутылки и веревки с мылом. Короче, папа, блюз — дело хорошее, но вот чтоб только не безнадёга, ладно?
А ведь она совершенно права — безнадёги тут и без моей помощи — ложкой ешь.
К полуночи всё же управились. У меня заплетались пальцы и язык, дочь клевала носом.
— Пап, а спой колыбельную вот прямо для меня, а? — вдруг попросила она.
Я подождал, пока она уляжется, сел рядом с кроватью на табуретку.
Ни дождика, ни снега, ни пасмурного ветра в полночный безоблачный час.
Распахивает небо сверкающие недра для зорких и радостных глаз.
Сокровища вселенной мерцают, словно дышат, звенит потихоньку зенит.
А есть такие люди, они прекрасно слышат, как звезда с звездою говорит:
— Здравствуй!
— Здравствуй!
— Сияешь?
— Сияю!
— Который час?
— Двенадцатый, примерно.
— Там, на Земле, в этот час лучше всего видно нас.
— А как же дети?
— Дети? Спят, наверно.
Как хорошо, от души, спят по ночам малыши —
Весело спят, кто в люльке, кто в коляске.
Пусть им приснится во сне, как на Луне, на Луне
Лунный медведь вслух читает сказки[53].
Как допел, как добрался до кровати, как разделся, как ложился и убрал ли гитару в кофр — простите, не помню. Устал. Но что ребенок отрубился еще на первом куплете — помню отчетливо.
Утро принесло понимание, что скоро прискачут ретивые представители рекорд-лейбла, а я, хоть музыкально и готов, помещение нам не то, что не сыскал, но даже не пытался. И плохо представлял, с какого конца вообще браться за это дело. Можно было бы напроситься к Вырубовой или даже на конспиративную дачу к жандармам, но высочайшим повелением покидать периметр мне противопоказано. Что ж, пойду-ка поброжу, может, на свежем воздухе и появится удачная мысль.
Но сперва нам принесли завтрак.
