Андрей Посняков - Посол Господина Великого
Глянь — а сбитенщик прямо к нему бросился:
— Олег Иваныч, ты ли?
Повезло Олексахе — удалося после Шелони к Новгороду пробраться. На усадьбу Ильинскую не ходил — опасаясь, у Настены жил тайно. Редко когда в город наведывался, да все ж приходилось — жить-то надо. Прежнее занятие свое вспомнил. Ульянку — прижилась-таки у Настены девка! — сбитень варить научил, сам и ходил на торжище. Не схватил никто Олексаху, хоть многие знали — Ставру-то боярину не до него было: с конкурентами, пес, расправлялся, доносы дьякам московским строчил денно и нощно. Потому и жив пока Олексаха, слишком уж человечек мелкий.
— Не очень-то надейся, паря. Такая сволочь, как боярин Ставр, и самого мелкого человечишку вспомнит, будь уверен! — усмехнулся наивности Олексахиной Олег Иваныч. — Ну, на Нутную, да побыстрее… Нечего нам тут зря светиться.
В просторной избе Настены и ночевали. Настена — баба справная — детям своим строго-настрого запретила со двора выходить — не сболтнули чего чтоб. Ульянка — а и не узнал поначалу ее Олег Иваныч — в уголке стояла смущенно… потом не выдержала, на шею бросилась.
— Ну, не реви, не реви, девка, — гладил ее по спине Олег Иваныч, успокаивал. Сам со щеки слезу смахнул украдкой. Повзрослела вроде Ульянка, строже стала, только нет-нет — да и зальется смехом.
К вечеру обедать сели. Лепешки просяные, да щец постных похлебали — не разгуляешься особо, у Настены-то, — запили сбитнем. Потом, помолившись, беседовали.
Прислушивалась к разговору Настена, бабьим своим чутьем понимая — снова расставаться придется. Ведала и другое — и у черта на куличках пусть будет Олексаха — все лучше, чем в Новгороде. Словят его тут, не ходи к бабке! А так — пусть в монастыре дальнем отсидится, вон, Олег Иваныч-то, гость дорогой, как раз тоже собрался на богомолье. И ему невместно в Новгороде оставаться. Ну, тем и лучше — двое-то, не один. Кого еще? Геронтий? Нет, не слыхал Олексаха про Геронтия. Может, и жив, да в Новгороде его никто не видал. Селивантов, Панфил, староста купецкий, Олега Иваныча приятель-собутыльник старый? Хм… Он на Шелони не был — тут, в Новгороде, ополченье организовывал, вместе с Макарьевым Кириллом… ну, с кем в прошлый год посольством в Литву ездили. Оба московитских шпионов опасаются. Потому — и найти их в городе — дело дохлое. Скорее всего, к свеям торговать уехали, в Выборг-город, али так ушкуйничают… А Панфил, еще сказывали, ежели и не у свеев уже, то в Тихвин подался — за кузнецким товаром.
На лавке дальней кудель чесали на пару Настена да Ульянка-девка. Песен тягучих не пели сегодня — прислушивались, о чем там мужики шепчутся.
А те до ночи разговаривали. Ульянка на печи к самому краюшку прилегла — слушала.
С утра собираться начали. Настена муки насыпала, да пирогов, да мясца вяленого, что на черный день за печкой лежало. Собрала котомки. Простились быстро — и в путь. Сначала на владычный двор заехали. Повезло там — чернецы как раз паломничать собирались по дальним монастырям да погостам — к Тихвинской Пресвятой приложиться. Пешком шли — труден путь, длинен — так на то и богомолье. Христос, чай, больше терпел. Олег Иваныч с Олексахой, скуфейки монашеские натянув, совсем незаметны стали. Из ворот, обедню отстояв, вышли. Мост прошли, да по Пробойной, да по Московской дороге. К Федоровскому ручью подходя, пастись стали особливо, Олег Иваныч с Олексахой в середину паломников вклинились, головы в плечи втянув. Глазами по сторонам рыскали, не покажется ль кто знакомый… Нет, Бог миловал. На усадьбу Ставрову глянули — топоры там вовсю стучали — артель плотницкая два терема возводила, взамен сожженных. Тын новый уже красовался — высокий, крепкий, обхватистый — над воротами башня… Не боялся теперь Ставр молвы людской, не боялся, что колдуном ославят — а ну, пикни кто! У Москвы теперь в Новгороде главное слово! А боярин Ставр — рожа шпионская — Москвы первый ставленник и самого государя Ивана Васильевича любезник. Так-то! Ну, не вечер еще… видали мы таких ставленников!
Чрез ручей пройдя, у церкви Федора Стратилата остановились паломники. Красив храм, величав, строг. На куполе крест блистает. Помолились, сняв шапки…
— Господи, в добрый путь!
Защемило сердце у Олега Иваныча, обернулся на храм, словно в последний раз. Новгород, Господин Великий. Родной. Для Олега, Олексахи, Софьи… Ну, Софьюшка, ну, милая, продержитесь еще немного с Гришаней… А уж мы… А уж мы постараемся, выручим.
Никем не узнанные, из городских стен вышли — ров по Косому мосту перешли — и вот она, путь-дороженька дальняя! Перевели дух беглецы. Одно дело, почитай, сделали! Выбрались незамеченными… Теперь ищи-свищи, Ставр-боярин!
Переглянулися Олег Иваныч с Олексахой, подмигнули друг другу, усмехнулись. Ну, теперь до Тихвина!
За паломниками возы с сеном тащились от самого Торга. Не отставали, но и вперед не лезли. Аккуратно ехали. Человечек на первом возу сидел неприметный. В полушубке овчинном, треухе заячьем. Внимательно за паломниками смотрел человечек тот. Особенно — за двоими… А как поворотили возы, спрыгнул человечишко с телеги, да к монахам, богомольцам дальним. Олег-то Иваныч с Олексахой уже впереди шли, а этот, вишь, сзади пристроился. Служкой монастырской сказался, отца келаря помощником. Тоже на погост Тихвинский — по пути выходило. Ну, по пути, так по пути. Пожал плечами старшой — иеромонах Георгий — что ж, иди, мол.
Так и пошли.
Олег Иваныч с Олексахой в первых рядах… А позади — человечек в треухе заячьем.
Глава 9
Нагорное Обонежье. Декабрь 1471 г.
А жизнь — только слово, есть лишь любовь, и есть смерть.
Эй, а кто будет петь, если все будут спать?
Смерть стоит того, чтобы жить,
А любовь стоит того, чтобы ждать…
Виктор Цой, «Легенда»Давно то дело было. Ловили рыбаки рыбу на Нево-озере. Ни складно дела шли, ни ладно — не сказать, чтоб сильно везло, так, попадалось что-то. Плюнули было рыбаки — пес с ним, с уловом, видно, день такой… Как вдруг озарилось озеро светом ослепительным, невиданным! Подняли головы рыбаки — да так и застыли в изумлении: распространяя вокруг чудесное сияние, плыла по небу в потоке света икона животворящая. Богородица, Пресвятая Дева, с Младенцем на левой руке…
К Тихвинке-реке плыла икона. По пути пять раз являлась лучезарно, чудеса творя пречудесные, немощных да больных исцеляя. В тех местах народ храмы да часовни ставил: у Ояти-реки на горе Смолковой — Успения Божьей Матери, там же, на Ояти, у Вымочениц — Рождества Пресвятой Богородицы, на Паше-реке на горе Куковой — Явленной Иконы Божией Матери, рядом же, на Паше-Кожеле — Покрова Пресвятой Богородицы, да церковь Всех святых на Тихвинке-реке.
Там, на Тихвинке, на правом берегу, где явилась икона чудесно, тоже принялись храм строить. Поставили за день сруб — утром пришли — ан сруб-то уже на другой стороне реки, силою чудесной перенесенный! Стоит над восточной стороной сруба икона Матери Божией, сияет, словно солнце!
Было то 26 числа июня месяца, в лето 1383 от Рождества Христова.
На месте, иконой указанной, и выстроили храм Божий. Дабы народ привлечь к открытию храма, направили святые отцы в окрестные селения пономаря Георгия, по прозванью Юрыш. Дело исполнив, возвращался Юрыш назад, да, не дойдя до храма около трех верст, увидел вдруг саму Царицу Небесную! В сиянии Божественном, в руках — жезл красный. Рядом с Ней — Николай Чудотворец, сединами убеленный, в одеждах святительских. Повелела Богородица Дева поставить на храме деревянный крест…
На месте встречи Юрыша с Царицей Небесной построили часовню Святителя Николая. Икона же, чудесно на Тихвинке-реке явившаяся, стала в народе прозваньем — Тихвинская. Написана та икона еще при жизни земной Пречистой Девы Марии евангелистом Лукой. Девой самой и одобрена. В Константинополе в честь иконы той был храм воздвигнут Влахернский, там и пребывала икона около пятисот лет, и вот объявилась чудесно в Новгородских пределах, источая чудеса и привлекая к себе паломников со всех земель русских. Благодаря святыне этой неизвестное никому до той поры селеньице Новгорода Великого Обонежской пятины в людный посад превратилось — Пречистенский, или — Тихвинский, как стали все чаще его называть.
Нагорное Обонежье. Не был никогда край этот особо богатым — голод, неурожай, мор частыми гостями были. Родила земля плохо — сыро да холодно, редкое лето жарко — потому лес главным кормильцем был. Охота, грибы-ягоды да промыслы разные. Так и жили погосты, большая часть которых Софийскому дому принадлежала, но были и своеземцы, и даже у бояр некоторых кой-что имелось. Вот свободной, никому не принадлежащей, земли — не было, не считая неудобей разных. Наследовали землицу как хотели — меж сыновьями дробили, жёнки — и те, бывало, владели — не было ни закона, ни порядка особого.
