Андрей Посняков - Посол Господина Великого
— Пес с ним, с волком, — махнул рукой Онисим. — Не догоним уже. Хоть капканы да ловушки проверим…
Разъехались мужики по лесу. Один, парень молодой, вдруг в обрат примчался. Глаза круглые.
— Там! Там!
— Что там? Говори толком…
— Человек в ловушку попался!
— Что за человек? А ну, глянем…
Лошадей в лесу спрятав, подошли осторожненько, за елями хоронясь.
Точно — человек. Ветками укрылся, лежит опасливо, по сторонам зыркает. Кивнул мужикам Онисим. Подняли копья, навалились разом, ветки еловые разбросали…
Нож мелькнул в руке чьей-то. Казалось, прямо Онисиму в сердце летел. Да застыл по дороге. Ножик выкинув, улыбнулся лежащий:
— Ну, здравствуй, друже Онисим!
— Господи! Олег, свет Иваныч!
Обратно в деревню полем, мимо оврага ехали. Услыхали — словно рычит в овраге кто-то… Мигнул Онисим охотничкам. Подкрались тихохонько. Волк огроменный в овраге добычу терзал, рыча, ошметки кровавые по сторонам далеконько летели. А ну — на копья его! Обернулся серый, беду почуяв, — да поздно! Обложили уж — никуда не денешься. Прямо в глаза охотникам взглянул волк — точно смерть заглянула — страшный, с пастью кровавой. Рыкнул — да как бросится… Пару мужиков поцарапать успел, сволочь, пока не истыкали копьями. Наземь пав, завыл, издыхая, пасть окровавленную к небу поднял. Так и сдох. Радовались охотники — экий волчина, трофей знатный… Онисим на тело глянул растерзанное… Охнул да перекрестился. Не тот ли отрок, о котором господине Олег говаривал? Позвал мужичков Онисим — на руках Олега Иваныча принесли осторожно. Глянул Олег… Да так и застыл камнем. Не на лицо смотрел — не было лица-то, не на кишки-ошметки кровавые… на сапоги. Те самые сапоги-то… Болотные… Степанкины…
Худо сделалось Олегу Иванычу — уж давно так худо не было — побледнел весь, с лица спал, даже про ногу позабыл пораненную. Останки растерзанные велел на рогожку скласть.
Схоронили… Как положено схоронили, с отпеванием. Батюшка сомневался, правда, православный ли отрок изъеденный — креста-то на нем не нашли нательного…
— Православный, отче, — кивнул Олег Иваныч. — Даже не сомневайся. Истинный христианин… муки принял, как в Риме Древнем…
Принял… Все свое ведовство смертию мученической искупив. Так посчитал Олег Иваныч и решил — правильно, что с отпеванием, да на погосте… средь других-то могилок — все веселее.
Всю ночь пил Олег Иваныч. Не мальвазею, не мед стоялый — те не брали — вина попросил твореного, хлебного, что голову отшибает напрочь. В Силантия хоромах сидел, хозяин-то, приехав, обрадовался. Да только Олег Иваныч невесел был. Пил, покуда не упился совсем. А тогда улегся на лавку… Не помнил — и как. Только слова свои помнил:
— Господи! Прими душу раба твоего, Степана.
Неласково встретил Олега Иваныча Новгород, Господин Великий. Холодом, грязным перемешанным тысячью ног снегом, метелью. Казалось бы, притих, притаился побежденный город, схоронился, подальше от глаз московских, — ан нет! Все так же неумолчно шумел Торг, все так же дрались на мосту через Волхов, все так же благостно звонили колокола храмов. Только над Софьей каркали черные вороны. Много было их — не с десяток, сотнями — и откуда взялись только? Сидели на голых деревьях, наглые, нахохлившиеся, неподвижные — кар! кар! — только ежели кидали мальчишки камни — перелетали лениво. Шептали в народе — не к добру то.
Из храма Софийского вышел Олег Иваныч, прихрамывая, за упокой одну свечку поставив и две — во здравие. На ворон покосясь, во владычные палаты поднялся, по крыльцу каменному, с перильцами узорчатыми. Обрадовался ему Феофил-владыко — не чаял уж и живым увидеть. Усадил, пирогами потчевал, про Москву расспрашивал, про Ивана… То понятно — хоть и осталось покуда вече в Новгороде да Господа, а все одно — под Иваном теперь город, словно девка базарная. Хмурился Олег Иваныч — уж слишком легко расстались новгородцы со свободой. Пока-то вроде не очень-то чувствуется, ан погодите, вспомните еще вольные времена, когда кровью своею умоетесь. Пожалуй, лучше всех понимал это Олег Иваныч — видел и Новгород, и Москву, с Феофилом знаком был, и с Иваном Васильевичем, князем великим. Мог сравнивать. Да, может, и беспорядливо было в последнее время в Новгороде, да, бояре знатные, почитай, всю власть забрали — однако не то, что в Москве. Один человек там свободен — Иван, остальные — пыль под ногами его. Почувствуют то и новгородцы скоро, и чем сильнее будет Иван — тем меньше свободы. И так уж шныряют по городу московские служилые люди — выискивают чего-то, вынюхивают. Ничего, был уже подобный позор у Новгорода — мир Ялжебицкий, да оправился город. Выстоит и на этот раз. Верил в то Олег Иваныч.
Мясной день на Торгу был сегодня. Туши мерзлые, свиные, да бычьи, да прочие на поддонах красными рядами лежали. Тут же их и рубили — продавали, что кому надо: кому бок, кому окорок. Потроха окрест кровавились — сороки с воронами их по округе растаскивали. Кричал народ — торговался…
С грустью смотрел на Торг Олег Иваныч, в родной город возвратился, оказалось — чужой город-то! И не было теперь у Олега Иваныча в городе этом ни кола, ни двора. Усадебку на углу Ильинской и Славны московские дьяки конфисковали. С подачи боярина Ставра. В большую силу вошел боярин — старых знакомых и не узнавал совсем, так, цедил что-то сквозь зубы, когда кланялись. Тех, кто спину не гнул, — а таких еще много было, не привыкли к московитскому рабству — примечал особливо, потом мстил. Феофил Олега предупредил — чтоб опасался Ставра, да Олег-то Иваныч куда как лучше владыки то знал. Вообще не хотел заезжать в Новгород, да все концы здесь остались. На дальний погост, Софью с Гришаней вызволять, один не поедешь. Спутники нужны, люди верные. А где их взять-то? Оглоеды с дедкой Евфимием смертию геройскою в битве Шелонской пали, так же и Пафнутий, старый слуга скособоченный, да и Акинфий-сторож. Вечная им память, упокой, Господи! Геронтий, палач-лекарь? Исчез куда-то Геронтий после Шелонской битвы, может — и сгинул, а может — на чужую сторону подался, никак невозможно ему было под московитами. Дай Бог, выбрался Геронтий, в таком разе — счастия ему и удачи… ну, а ежели все ж таки сгинул — то Царствие Небесное… (В Выборге-городе в тот момент икнулось Герозиусу-лекарю — тот тоже об Олеге Иваныче да о всех знакомцах Бога молил, не навечно в Выборге поселился Геронтий — выждать решил чуть, а как уляжется все — обратно в Новгород пробираться…)
Панфил Селивантов не успел к Шелони — только что от свеев вернулся. Контакты наладил — купцы тамошние еще звали. Приехал домой — а тут такое… Ополченьем Панфил заведовал — что на стенах новгородских врага ждали. Не дождались. Уехал Панфил в Тихвинский посад — кузнецы тамошние далеко искусством славились, — покуда в Новгороде не до замков — тихвинцы на то сгодятся. Шелонь — Шелонью, а торговлю бросать нельзя — кушать нечего будет. Короче, не было Панфила в Новгороде…
Олексаха? Тоже наверняка погиб. Хотя… Все домочадцы с Ильинской на глазах погибали, а вот Олексахиной смерти не видел Олег Иваныч, как, к слову, и Геронтия. Так, может, и жив? Скорее всего… А где может быть Олексаха? Либо на Нутной, у Настены своей, либо — на Торгу. Ехать надобно.
Не советовал Феофил-владыко по городу ездить, ой, не советовал. Узнают, доложат Ставру — не было бы беды! В монастыре бы лучше схорониться дальнем… Кивал Олег Иваныч согласно, владыку слушая, а сам свое думал. Настену на Нутной улице — сожительницу Олексахину — навестить обязательно надо было. Не объявлялся ли сбитенщик? Да и Ульянка там должна гужеваться… ежели довез ее Стефан Бородатый, дьяк государя московского.
Полушубок медвежий надел Олег Иваныч, воротник поднял, шапку бобровую — на глаза. Поди — узнай. На конюшне с разрешения владыки лошадь взял белую. Стегнул, поскакал к мосту.
Клубился, кричал, волновался Торг. Все как и раньше, по-прежнему. Словно не было и нашествия московитского.
— А вот пироги, пироги! С визигой, лещом, белорыбицей! С пылу, с жару, кричат до пожару!
— Возьми, возьми, борода, грудинку — не пожалеешь! Да как же тоща-то? Зато навариста!
— Сбитень, сбитень, горячий…
— Пироги…
Задумался Олег Иваныч, чуть не сбил сбитенщика. Отпрянул тот, ругнулся матерно… Оглянулся Олег Иваныч, к плети рука потянулась — осадить нахалюгу.
Вместо чтоб бежать, наклонился сбитенщик, камень со снегу поднял, зыркнул нагло. А ну, попробуй, перетяни, боярин, плетью — зубами своими подавишься! Нет, не растеряли еще новгородцы свободы!
Плюнул Олег Иваныч, поворотил коня.
Оглянулся: ан сбитенщик-то — за ним! С камнем!
Ах, ты так?
Выхватил Олег Иваныч кинжал, зубы сжал яростно.
Глянь — а сбитенщик прямо к нему бросился:
— Олег Иваныч, ты ли?
Повезло Олексахе — удалося после Шелони к Новгороду пробраться. На усадьбу Ильинскую не ходил — опасаясь, у Настены жил тайно. Редко когда в город наведывался, да все ж приходилось — жить-то надо. Прежнее занятие свое вспомнил. Ульянку — прижилась-таки у Настены девка! — сбитень варить научил, сам и ходил на торжище. Не схватил никто Олексаху, хоть многие знали — Ставру-то боярину не до него было: с конкурентами, пес, расправлялся, доносы дьякам московским строчил денно и нощно. Потому и жив пока Олексаха, слишком уж человечек мелкий.
