Вторая жизнь Арсения Коренева (СИ) - Марченко Геннадий Борисович
На мгновение мелькнула шальная мысль, не заняться ли сочинительством уже написанных песен на поточной основе, но тут же я её от себя отогнал. И эти три — уже перебор. Меня вообще сюда забросили не песни заимствовать, а людей исцелять. Хотя, если вспомнить точную формулировку, то этот ДАР — всего лишь бонус, компенсация за то, что небесная канцелярия не уследила за мной и я ушел из жизни раньше запланированного срока.
Но ведь и намёк это был, мол, есть возможность — исцеляй. Что будет, если я не стану лечить людей — можно только догадываться. Возможно, ничего не будет, а возможно — последует расплата. В каким именно виде? А кто его знает, у этих небожителей должна быть масса возможностей покарать непослушного смертного.
С другой стороны, я и сам не смогу остаться равнодушным, если смогу облегчить страдания человеку, но ничего для этого не сделаю. И клятва советского врача, которую мне пришлось давать и в прошлой, и в этой жизни, здесь ни при чём. Есть такое понятие — совесть. Когда ты честен с самим собой, без оглядки на мнение окружающих или даже высших сил.
— В Пензе, правда, таких миллионеров нет, а вот в Москве, Ленинграде… О чём задумались, Арсений Ильич? — вернул меня в реальность голос Гришина.
— Да так, философия какая-то в голову лезет.
— Например?
— Например, лучше быть эгоистом и жить в своё удовольствие, или альтруистом, и руководствоваться моральными принципами, думая не столько о себе, сколько об окружающих?
Гришин усмехнулся, закурил новую сигарету, посмотрел на меня чуть искоса.
— А ведь я в ещё более юном возрасте задавал себе похожие вопросы. И потом не раз на протяжении жизни. А она — штука сложная, и человек слаб. Это только в книгах и фильмах главные герои — сплошь положительные персонажи, этакие Данко или Прометеи, готовые пожертвовать собой ради счастья всего человечества.
— Или Иисусы, — добавил я.
— Или Иисусы, — согласился Октябрь Васильевич. — А в жизни всё намного сложнее, чем в книгах и фильмах. Иногда чёрное оказывается белым и наоборот, а искушения такими сильными — что даже самый положительный во всех смыслах человек не может устоять.
— Это точно, — подал голос Байбаков, о котором мы уже успели забыть. — Вот у меня был случай… Вернее, не у меня, но в моём хозяйстве. Не буду имён и фамилий называть, в общем, работал у нас лет десять назад завскладом ГСМ некто Иван Васильевич. Никогда ни в чём таком замечен не был, мало того, коммунист. На его месте другой давно бы проворовался, а он даже повода не давал косо на себя посмотреть. И вот однажды не выдержал, поддался. В соседнем хозяйстве с ГСМ беда была в ту посевную, а у нас — завались. Ну вот ихние и подкатили к нему с предложением несколько тонн горючки продать. Причём в обход меня, так как знали, что я не соглашусь. Нет, так-то сосед соседа всегда выручить обязан, но ихний председатель о прошлом годе пакость мне одну сделал, а я не мог ему простить. Потому и пошли напрямую к Васильичу. Ну а тот мало что им три тонны соляры продал, так ещё все деньги себе в карман положил. Думал, прокатит… Ан нет, нашлись добрые люди, доложили мне. Пришли мы с проверкой на склад — так и есть, три тонны как корова языком. Иван Васильевич каялся, чуть ил не в ногах ползал, обещал все деньги вернуть. Деньги-то он отдал, а из колхоза я его турнул. Дом он продал, и укатил куда-то на Украину к родственникам. Вот — сюжет!
Олейник крякнул:
— Да, до сих пор стыдно вспоминать… и ведь на каком хорошем счету у меня был! А что касается эгоизма и альтруизма… Я вам так скажу, что эгоист — это раб собственных желаний и вожделений. В то время как альтруист — это человек, который, видя социальные страдания вокруг, не может иметь нормального самочувствия и полного удовлетворения своей жизнью, от этого у него почти отсутствуют собственные желания и стремления в текущем моменте времени, и он довольствуется только самым необходимым, жертвуя своим благополучием в пользу угнетённым, обманутым, немощным. То есть альтруист — это сознательный и настоящий коммунист, который старается взять от жизни лишь самое необходимое для своей борьбы со злом, в том числе и со злом капитализма, и стремится отдать свою жизнь для достижения поставленной цели — борьбе за счастье и благополучие всего народа, а не только власть и богатство имущих!
Мы согласно закивали, и ведь не поспоришь. А Байбаков потянулся к бутылке:
— Так, народ, что-то нас не у ту степь понесло. Давайте ещё по одной.
Домой я пришёл в одиннадцатом часу вечера. Евдокия не спала, встретила меня на крыльце.
— Пил чисто символически, — отчитался я, целуя её в губы и спросил, чуть отстраняясь. — А ты почему не спишь?
— Тебя ждала. Хочешь чаю?
— А что, давай почаёвничаем… Но сначала стаканчик гриба выпью.
— Я через марлю слила в банку, в холодильнике стоит.
Спиртного я выпил несколько стопок в общей сложности, но алкоголь на меня подействовал совсем слабо, не знаю уж почему. Да и закусывал я под конец уже неплохо. Сейчас меня не тошнило, но слабость всё ещё ощущалась, и подозреваю, денёк-то она точно ещё продержится. Так что в постели я нынешней ночью буду представлять, скорее всего, бревно, о чём честно предупредил Евдокию. Якобы банные посиделки отняли у меня слишком много сил, включая интенсивный массаж пензенскому композитору. Ещё и песни петь пришлось, за которые Гришин уцепился.
— Что за песни? — поинтересовалась Евдокия.
— Спеть?
— А давай!
Когда я закончил последнюю, четвёртую песню, моя возлюбленная заявила, что я талант, и Гришин правильно сделал, что выпросил у меня эти песни. После чего подлила в мою эмалированную и уже полюбившуюся мне кружку кипятку с заваркой.
— Сама-то чего не пьёшь? — спросил я, облизывая чайную ложку от остатков варенья. — Вон чай у тебя в чашке стынет.
— А не хочу, — продолжала улыбаться она. — Я уже до тебя три чашки выпила, того и гляди лопну. Хочешь выпей и мой.
— Вот и выпью, — тоже улыбнулся я, подтягивая к себе её чашку. — Выпью — и пойдём спать. Ты не представляешь, как я спать хочу. Жалко, что завтра на работу, весь день провалялся бы в постели.
— А давай я забегу в амбулаторию, скажу, что ты неважно себя чувствуешь. Чай не звери, войдут в положение.
— Нет, Евдокия, это не дело, — вздохнул я. — Мне моя совесть этого не позволит, она мой главный судья… Ну всё, чай выпит, теперь почистить зубы — и на боковую.
Отопление в доме было печное, угольки ещё давали жар, но постель, в которую мы нырнули, оказалась холодной. Тут же прижались друг к другу, пытаясь согреться, и как-т о незаметно перешли к поцелуям. Сначала чисто символическим, а затем уже начали целоваться по-взрослому. И так я вдруг завёлся от этих поцелуев, что моё естество само встало в стойку. А уж когда Евдокия стащила с себя ночнушку, и её тугие, белые груди нависли над моим лицом… Эх, и куда только делать моя слабость⁈
Когда я утром проснулся под будильник, Евдокии уже не было. За окном светило не по-осеннему яркое солнышко. Ещё лёжа, прислушался к собственным ощущениям. В общем-то терпимо, нет повода отказываться от выхода на работу. Если выдастся свободная минутка, то можно будет покемарить на рабочем месте. Единственное — съездить на велике (а может, лучше пешком, не так далеко) по адресу, проведать больную девчушку, которой вчера поставил диагноз ветрянка. И детей лечу, и взрослых, педиатр и терапевт в одном лице.
На кухонном столике увидел записку: «Всё найдёшь в холодильнике. Люблю!» И я тебя тоже, про себя подумал я с улыбкой. Как следует, до хруста в суставах потянулся… Зарядка? Пожалуй, нет, такая лень одолела, да и слабость всё же, до сих пор глаза толком продрать не получается.
Плотно позавтракал, и отправился на работу. В кабинете в течение дня удалось подремать с часочек, а ближе к вечеру на улице вдруг началась какая-то суета, раздались громкие голоса. Заинтригованный, я вышел из кабинета и практически нос к носу столкнулся с Ряжской.
— Что случилось, Валентина Ивановна? Что за шум, а драки нет?
