Две жизни комэска Семенова - Корецкий Данил Аркадьевич
— Да, пора, — сказал Ивлиев, разглядывая через витраж огромного окна ожидающий у входа служебный «мерседес». — Мы выполним все от нас зависящее.
И добавил неожиданно для самого себя.
— Ты уж не обессудь, товарищ Семенов… ты уж не обессудь…
* * *Возможно, красному командиру и члену ВКП(б) было бы обидно узнать, что процесс его витализации ничем не отличался от возвращения к видимости жизни какого-то дельфина или кошки. Хотя, скорей всего, ему это было бы все-равно. Тем более, что животных не витализировали в таких хромированных, с затемнённым стеклом, космического вида капсулах, да ещё по специально рассчитанной формуле ДНК. Да и ни у одного объекта не было того, что сразу обнаружилось в сгущающемся информационном поле Семенова.
— Кажется, это маузер, — произнёс сидящий за пультом Мамыкин напряжённым и несколько сдавленным голосом.
— Ну, даёт! — Молчун от избытка чувств ударил кулаком по ладони. — Хоть заправляй вторую ленту!
Он был возбуждён в хорошем смысле слова: почувствовал, что все идёт по правильному пути, даже привычную прибауточку бросил, которая использовалась, очевидно, в каких-то особых случаях и которую никто из «яйцеголовых» никогда не слышал.
Все стоявшие перед капсулой смотрели, не отрываясь, как под стеклом из-под сетчатой оболочки проступает, выдавливается неизвестно откуда безошибочно угадываемыми плоскостями и рёбрами прославленное кинематографом оружие революции. Окончательно материализовавшийся маузер начал обрастать кобурой: деревянные рейки, петли, кожа, заклёпки… Да тут и тело стало проявляться и окутываться одеждой: гимнастерка, кожанка, галифе, сапоги…
— А это что? Шашка, что ли? — спросил кто-то из подчинённых Молчуна.
— А ты думал что?! С чем к нам должен прийти боец Красной Армии, выдернутый прямиком из горнила Гражданской войны? — удар, которым сопроводил свой восторг Молчун, сломал бы спину любому «яйцеголовому», да и атлетически сложенный боец едва удержался на ногах.
— Командир, я-то при чем? — воскликнул он. — Разве я возражаю против его шашки?!
— Ты и не можешь возражать против истории, Рэмбо! — сказал Молчун. — А история такова, что к нам прямым ходом из девятнадцатого года идёт с маузером и шашкой сам Иван Мокич Семенов! И все благодаря этим гениальным ребятам, которых мы иногда глупо и несправедливо называем «яйцеголовыми»!
Он размахнулся, но, опомнившись, сдержал руку и почти нежно погладил Ивлиева по спине.
Процесс формирования черт завершился. Под дымчатым стеклом витализатора лежал красный командир Семенов, в кожаной куртке, с маузером на правом боку и шашкой — на левом. Лицо его было бледным и смертельно усталым.
— Ну, давайте оживлять! — скомандовал Молчун, и Мамыкин повернул рубильник.
* * *Где-то настойчиво трезвонил телефонный аппарат. Звонок умолкал, слышался чей-то голос, отвечавший в трубку что-то односложное, щёлкал рычаг, наступала тишина, чтобы через какое-то время снова оборваться надоедливым механическим трезвоном.
Комэск открыл глаза, перевёл взгляд с серого закопчённого потолка на соседнюю койку, где, штопая дыру на штанине галифе, сидел в будёновке и одном исподнем красноармеец — и, тяжело вздохнув, отвернулся к стене. Страшно гудела голова, тяжесть во всём теле была такая, что, казалось, кроватная сетка вот-вот прорвётся под его тяжестью, и он провалится на пол. Он почему-то был в одежде и при оружии, только ноги босые.
— Доктор, а доктор! — раздался голос бойца с соседней койки. — Кажись, краском ваш очнулся.
«Из-под Пскова, что ли?», — подумал Семенов, услышав характерный переливчатый выговор: псковских в эскадроне было предостаточно.
— Чего орёшь, пехота? — долетело из дальнего конца комнаты. — Не в поле поди.
Чьи-то торопливые шаги приблизились к койке. Кто-то наклонился, тронул за руку.
— Принесите нашатырь, — приказал кому-то подошедший.
Голос был испуганный и одновременно радостный.
«У своих я, вроде», — подумал Семенов, и в следующую секунду острая удушающая волна ударила в нос.
Он дёрнулся, делая судорожный вдох и широко распахивая глаза.
Возле него стояли несколько человек, смотрели внимательно, выжидающе. Ближе всех, с клочком ваты в руке, доктор в белом халате. За ним — полевые гимнастёрки, знаков различия не разглядеть. Держать голову на весу стало тяжело, комэск упал на подушку. Картинка последних минут, проведенных на белогвардейском судилище, полыхнула в памяти: налившееся злобой лицо есаула, вылетающая из-под ног табуретка, синее ослепительное небо.
— Успели всё-таки? — спросил он еле слышно и закрыл глаза.
— Успели, Иван Мокич. Весь эскадрон сорвался, как только узнали. Первое время дежурили возле тебя, потом приказ пришёл наступать.
— Успели, значит, — повторил он.
— Переживали твои очень, что вот так… в последний момент…
В голове плыл тягучий, как сливки, туман, из которого проступали то конские гривы, то стволы орудий, то лица бойцов, врезавшиеся когда-то в память в горячке боя или на привале.
— Что с Буцановым? Где он? — спросил Семенов, через силу открывая глаза.
— Погиб за революцию, — ответил тот, что стоял слева от доктора — младший командир, разглядел Семенов его нашивки. — Погиб достойно, Иван Мокич, в бою. Похоронен с почестями.
Семенов кивнул и отвернулся к стенке. Веки слипались, накатывало непреодолимое забытьё. «Просто сон… время… исследуем… набраться сил», — слышал он обрывки негромких взволнованных голосов.
«Свои, — подумалось снова. — Спасли. Значит, ещё повоюем».
Пригнувшись к стриженой гриве Чалого, он нёсся, глотая набегающий воздушный поток, навстречу вражеской коннице, прислушиваясь к гулу копыт позади и время от времени бросая быстрый взгляд себе за спину: не отстал ли эскадрон, не провалились ли фланги, — он уже выбрал, кого будет атаковать — вон того на крупном гнедом, в развевающейся на ветру черкеске… издалека похож на командира… но даже если не командир… держится слишком уверенно, хорошо бы его срубить…
Среди ночи он проснулся.
На кирпичную стену падала чья-то ссутулившаяся тень. Раздавался мерный шорох. Кто-то был рядом, что-то писал.
Семенов представил, какое донесение он напишет в штаб полка…
«В результате предательской наводки и последующей засады был захвачен в плен… Какого же это было числа? Нужно бы вспомнить… был захвачен в плен и повешен, однако спасён подоспевшими красноармейцами такими-то… нужно бы справиться, кто именно… хлопцев, глядишь, к награде представят».
Человек, шуршавший карандашом по бумаге, сказал кому-то:
— Результаты обрабатываются. Хаос полный.
Тело по-прежнему было словно налито свинцом. «Негоже разлёживаться, если живой», — сказал себе Семенов и, собравшись с силами, приподнялся. Всего-то голову и плечи оторвал от подушки — а показалось, тяжесть непосильную одолел.
— Погоди, командир, помогу, — услышал он где-то возле себя тягучий псковский говор.
Красноармеец подошёл, подал ему руку.
— Давай.
Сжав, насколько получилось, широкую пролетарскую ладонь, комэск напрягся и, удивляясь упрямой неподатливости тела — будто чужое, мелькнуло в голове — сел и, не тратя времени на передышку, новым усилием скинул босые ноги на пол.
Перед глазами поплыло.
— Ты держись за руку-то, держись, — говорил пскович.
«Это ничего, — сказал себе Семенов. — Главное, живой».
Комната, покачавшись, остановилась. Комэск огляделся.
«В городе где-то, не иначе. В тыл доставили».
— Мы где? — спросил он. — Какая местность?
— Под Москвой, товарищ краском.
Семенов удивленно посмотрел на красноармейца.
— Зовут тебя как, боец?
— Гаврилой. Гаврила Бирюков.
— Какой полк?
— Полк? — не сразу понял пскович. — А… так это… при медсанбате здешнем, значит.
— Так мы, говоришь, под Москвой?
— Так точно. Тебя на излечение к нам доставили. Случай, мол, особый. Приставили к столичному светиле.
