Другие Звезды (СИ) - Сергеев Артем Федорович
— Ой, всё, — перебил он меня, махнув рукой. — Я ему про Фому, а он мне про Ерёму. Не понял ты меня немного, Саня, ну да ладно, сам виноват. Иди уже.
— Есть, — козырнул я в спину развернувшегося Плотникова и, повернувшись, вышел из землянки, где сразу же наткнулся на ехидно усмехающегося Олега Анисимова, слышавшего наши последние слова.
— Ничего себе! — тут же заулыбался он в мою сторону, — хитёр бобёр! А можно мне с вами тоже?
— Да кто тебе мешает? — я разозлился, потому что, во-первых, разговор и самом деле получился немного двусмысленным и я его не понял, а во-вторых, я всерьёз относился и к своим комсомольским обязанностям, и к самому комсомолу. «Комсомолец, на самолёт!» — этот лозунг определил всю мою жизнь и смешки Олега были мне мало того, что неприятны, так ещё и непонятны. Сам я комсомольцем стал ещё в школе и не потому, что так надо, а по зову души. — Могу помочь! Хотя, тебе двадцать восемь есть уже или ещё нет?
— Есть, Саня, есть, — того было ничем не пронять, а срываться и заставлять его именовать себя по уставу, товарищем старшим лейтенантом мне не хотелось, это было бы просто глупо, — вышел я из вашего нежного возраста, так что мимо. И брось глазами на меня сверкать, пошли лучше самолёт принимать. Нам сегодня на него фотоаппарат присобачили и вот это, Саня, очень и очень плохо. Я так думаю, что замполит из-за этого немножечко тебя раззадорил, не просто так. А меня вот на разговор не позвал, и мне обидно, веришь, нет? Вдвоём же полетим!
— Нет, — буркнул я, понемногу остывая и начиная что-то соображать, — а личный состав эскадрильи где?
— Вон, под кустами валяется, — ткнул пальцем Олег в сторону поперечной лесопосадки, — в ожидании. Все на месте, стрелки тоже. Комэск у комполка, ждут чего-то. Так что пошли, не дай бог прямо сейчас на взлёт скомандуют, не успеем же ничего, только предполётный.
Новость про установку фотоаппарата на самолёт и в самом деле была не из очень приятных, она означала, что лично нам придётся довольно туго. Фотоконтроль в работе штурмовых авиаполков ставился во главу угла, без него могли и боевой вылет не засчитать, потому что ну не на слова же летунам верить, снимок дайте! И вот по этому снимку мы и сами увидим, как вы воевали, и начальству результаты вашей работы покажем, а сказки будете бабушке своей рассказывать.
На работу по переднему краю, по второстепенным, обыденным целям ничего такого не требовалось, там хватало и подтверждения с земли, и фотокинопулемётов, установленных в самолёты. Смотрели они туда же, куда и пушки Ила, и работали так же, от нажатия на гашетку. Но и снимали они совсем немного, да и информации с них было маловато. Ну, видно было только, что стрелял летун в кого-то, а попал или нет — неизвестно, да и привязки к местности тоже нет.
И вот потому на ответственные, важные цели, об уничтожении которых нужно было знать наверняка, посылали в составе групп самолёты с установленным в них здоровенным плановым фотоаппаратом, способным сделать настоящий снимок. Ставили эту бандуру в кабине стрелка, от лётчика требовалось лишь обеспечить условия, а это значило: во время съёмки идти, не шелохнувшись, не маневрируя ни по высоте, ни по курсу, с одной и той же скоростью прямо над полем боя — что было сладким пряником для немецких зенитчиков.
Вот потому все штатные Илы-фотографы в полках уничтожались в начале активных боевых действий, и другая судьба их не ждала. Ну не мог уцелеть самолёт, который заходил на разворошённое, разъярённое осиное гнездо после всех, в гордом одиночестве, и летел там как по ниточке, последним, словно бы издеваясь и облегчая врагам огонь по себе. Несколько раз подряд этот фокус можно было провернуть, но делать такое на постоянной основе ещё ни у кого удачи не хватило.
И теперь мне стал понятен этот разговор с замполитом — по сегодняшнему снимку будут судить обо мне в полку и выше, и лётчики и не лётчики. Причём свидетельство обо мне будет именно что документальным, слова тут лишние. Привезу чёткий, несмазанный негатив — всё будет нормально, примут за своего и признают право на многое, за успешный фотоконтроль принято сразу же награждать почётной грамотой. Привезу муть непонятную — ну, скажут, дрожат ручонки-то с ножонками у нашего комсорга, а ведь эту муть нужно будет в штабе дивизии или даже армии показывать, и там тоже спросят, кто это у вас такой неловкий. Ох ты ж, да ладно, неужели комсорг? Тот самый, с налётом под три тысячи часов? Да не может быть!
А если вообще ничего не привезу, ведь и такое бывало, обычно отговаривались незадачливые фотографы тем, что, мол, забыли в боевом азарте щёлкнуть этим незначительным тумблером, так лучше бы мне вообще на свет не рождаться. Это будет позор, липкий, стыдный, невыносимый позор, особенно после всех тех слов и дел, что я успел выдать в этом полку.
— Только бы фотоаппарат не засбоил, — вдруг вырвалась у меня наружу опасливая боязнь непоправимого. — Только б не это.
— Вот! — наставительно поднял палец Олег, довольный тем, что я понял его. — Соображаешь! Хотя, если именно фотоаппарат сломается, отгавкаемся, не впервой. Комиссия, все дела, он же опломбирован. Но осадочек останется, мне-то на это наплевать с высокой колокольни, а тебе припоминать будут, виноват, не виноват — уже неважно. Так что лучше будет нам его принять и проверить.
— Пошли, — рванул я с места к стоянке своего самолёта, — ты, кстати, как — в фототехнике разбираешься? И он заряжен уже? Чем, плёнкой или пластинами? Кто заряжал, кто ставил? И когда, а главное, почему меня не предупредили?
— Пластинами, Саня, — Олег легко догнал меня и пальцами показал, какими именно, — вот такого размера, для качества! А насчёт заряжал и ставил — так чем, как ты думаешь, я вчера вечером после ужина занимался? А не предупредил потому, чтоб спал ты нормально, понял?
— Вот что ты мне мозги полощешь, — я даже остановился, — тебе делать нечего?
— Есть чего, — Олег останавливаться не стал, — я, в отличие от тебя, занятой человек! Но принять его должен ты, привыкай к этому, Саня! Вы, лётчики, вообще разбалованы донельзя, а это неправильно, как по мне! Но раньше-то я молчал, потому как не летал и не воевал, а теперь всё, рот мне не заткнёте, я теперь сам любого прямо с его дерьмом съем в случае чего. Вон, валяется наше крылатое воинство под кустами, привыкли к тому, что всё за них делают, как дети, ей-богу!
— Чтоб тебя, — ругнулся я и молча припустил за Олегом, пускать такое дело на самотёк я не хотел, как не хотел и ввязываться с ним в педагогические споры. Аппарат осмотреть и в самом деле стоило, в фототехнике я понимал, а всё остальное потом.
И мы быстрым широким шагом, другим бы пришлось за нами бежать, рванули вдоль ряда рассредоточенных полукапониров, накрытых маскировочными сетками, из которых техники с механиками уже начинали выкатывать самолёты. С неба эти укрытия были практически не видны, и я вдруг поразился тому, какую прорву земляных работ провернул наш полк за тот месяц, что я в нём нахожусь. Капониры, землянки, дорожки и полосы, склады и хранилища, та же кухня со столовой — ведь всё это нужно было соорудить и замаскировать, аэродромные команды вместе со службой БАО что-то рыли и строили с утра до вечера, и работа эта не прекращалась ни на минуту. Конечно, лётчики занимались только войной, таков был однажды заведённый порядок, но и Олег не так уж и неправ, когда говорит, что пилоты как дети малые, всё для них сделают, воюйте только. С другой стороны, поговорку про вдруг война, а я уставший, придумали задолго до нас, и в чём-то она права.
Мы прошли мимо выкаченного из капонира Ила нашего комэска, в кабину стрелка которого усаживался совсем уж молодой рядовой, вроде бы я его видел раньше то ли среди техников, то ли мотористов, а рядом, на крыле, стоял старший стрелок нашей эскадрильи и громко, командным голосом, так, чтобы тот проникся, инструктировал подопечного.
— Вот тебе пулемёт! — услышали мы, — он в чехле! Его не трогай! Сиди и смотри по сторонам! Вернёмся — расскажешь, что видел! Понял?
