Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей
Третий оживился и радостно произнёс:
— Тогда… выбросим его в реку! И можно устроить соревнование по стрельбе! Ха-ха-ха!
— Идиоты, — раздался резкий и недовольный второй голос, видимо офицера, к которому и обращались. — Сказано же вам, придуркам: отправить в Шанхай. Там умеют разговаривать с русскими пилотами.
Лёха чувствовал только, как его поднимают, как под ним качается мир и как внезапно ударяет влажный, горячий воздух реки. Голоса становились далёкими, глухими, будто их кто-то завернул в сырой хлопок.
Он попытался вдохнуть, но грудь сжало — и мир снова провалился.
Его закинули в трюм парохода, как мешок риса. Туда же грубо столкнули группу связанных китайцев — офицеров, сержантов, тех, кого японцы посчитали «нужными».
Пароход дёрнулся, завибрировал и тяжёлым, ленивым ходом почапал вниз по Янцзы. Лёха лежал бревном и китайский сержант, который заметил его бледное лицо и тихо пробормотал:
— Малярия… плохой знак… очень плохой…
Но Лёха уже не слышал.
Малярия снова втянула его в жаркую тьму, где то замерзало, то горело всё сразу, и казалось, что тело растворяется в реке вместе с пароходом.
Глава 23
Кланяться — плохая примета
Конец июля 1938 года. Порт Ханькоу.
Анна прожила пару дней в странном, тягучем состоянии. Вроде бы — ну что такого? Всего один раз сходила на свидание с лётчиком. И даже ничего и не было.
— А жаль! — жёстко сказала себе Аня, вспоминая, как именно «ничего» не было. — Дура!
Но тоска всё равно поселилась в сердце — тихая, липкая, как дым над сгоревшей деревней. Война, казалось, слегка опалила и её, краем своего жестокого дыхания.
Через четыре дня, уже под конец командировки, когда она собирала вещи и ждала попутный борт до Ланьчжоу, её внезапно разыскали. Выяснилось, что примчался китайский посыльный, тараторивший про порт, про бежать, про немедленно. После суматохи выяснилось, что её требуют на причал, а узнать у китайца, зачем именно, не получается.
Аня собралась так стремительно, что даже сама удивилась собственной ловкости. И уже через полчаса она стояла у причала.
На удивление, на берегу собралось довольно много начальства. И Дратвин, и Жигарев, и Рытов стояли чуть в стороне, курили, и, надо сказать, настроение у них было далеко не траурное.
— А что за срочность? — удивилась Аня, глядя на пыхтящий посреди реки «чемодан» с высокой трубой и густым чёрным дымом. — Ну, баржа и баржа.
— Баржа, — хмыкнул подошедший сзади Жигарев, улыбнувшись краем рта. — Тоже мне… специалистка. Баржа вон, дальше! — ткнув в ещё более замызганную посудину, шлёпавшую за первой.
— Такие тут канонерские лодки, — пояснил он. — Поддерживают нейтральный статус Янцзы… и свои интересы, конечно, тоже не забывают. Французы от Шанхая пришли.
К порту подходила под французским флагом «баржа», как назвала её продвинутая советская корреспондентка.
Минут через пятнадцать вторая «баржа» тяжело приткнулась к причалу, на пирс сбросили сходни, и с палубы на пирс потянулась разномастная толпа французов, китайцев, носильщиков и каких-то загруженных багажом пассажиров.
Пара крепких советских бойцов из представительства сразу рванули наверх по сходням, исчезая внутри парохода. И через пару минут появился — поддерживаемый с двух сторон, хромающий, в каком-то чужом кителе, бледный, но живой тёмноволосый лётчик.
Аня застыла, не веря своим глазам, прямо окаменела. Несколько секунд она не верила собственным глазам.
— Утром телеграмму от французов получили, — негромко сказал Жигарев, улыбаясь.
Аня судорожно поправила причёску. Потом ещё раз. Потом убедилась, что выглядит отвратительно и мысленно прокляла всех — французов, Хватова, начальство, которому приспичило делать сюрпризы, ветер, дождь, судьбу, свои волосы и отсутствие зеркала.
«Гады! Могли бы сказать заранее, что мне делать с этим бардаком на голове⁈ И платье… Да что ж такое…» — в голове корреспондентки мысли вертелись, как злые осы.
Потом она махнула на всё рукой, заорала: — Саша! Хватов! — и рванула к сходням.
Она поскользнулась и с размаху влетела в ступившего на причал лётчика — и повисла у совершенно ошалевшего Хватова на шее, уткнувшись в него так, будто боялась снова потерять.
Помогающие идти Хватову советские воины ловко поймали начавшую заваливаться с причала в мутные воды Янцзы парочку, несколько помяв и испортив торжественность момента. Хорошо, в охрану советской миссии набрали физически крепких товарищей, которые смогли и дальше тащить уже два, не могущих оторваться друг от друга молодых тела.
Хватов рассказывал так, будто сам ещё не до конца верил в собственное везение. Приземлился он вполне достойно, хотя успел подвернуть ногу и пару раз выругаться так, что даже речные духи вздрогнули от уважения. Китайцы набежали мгновенно — человек десять, если не больше, и все разом загалдели, как вспугнутые куры.
Хватов вытащил из кармана выданный ему шёлковый платок с китайскими письменами, потряс этой тряпкой перед носами любопытных крестьян и уверял, что он вовсе не проклятая «жапань», а самый что ни на есть борец за права трудового китаянства. Платок, как ни странно, подействовал.
Вечером его донесли до берега почти как богдыхана и переложили в узкую лодчонку, а где-то ближе к ночи приткнулись к невзрачному французскому пароходику, шедшему в сопровождении французской канонерской лодки, где и передали раненого советского пилота, как мешок с особо ценным грузом. На канонерку его не взяли — там делали вид, что строго соблюдали нейтралитет, а вот на торгаша, оказалось, можно было посадить кого угодно.
Французы, недолго думая, затолкали Хватова в кочегарку. Там, среди угольной пыли, он и ехал дальше — весь чёрный, словно шахтёр после смены, лишь зубы блестят.
— Ох, — Хватов улыбнулся, рассказывая, — когда японский катер начал прожекторами шарить… Пристали, кричат: досмотр! Залезло человек пять с офицером, весь пароход осмотрели, в кочегарку сунулись, а у нас пыли, и я в углу сижу, как чёрт новогодний.
— Я и выдал любимую французскую присказку Хренова, — говорил Хватов, — Же нема сиськи жмур!
Офицер сразу глаза вытаращил, будто увидел не человека, а угольный чучхе-демон с языковым расстройством. Хватов ему и улыбнулся, как умел, и добавил ещё громче:
— Уи! Уи! Ком цу мир, пид***ас проклятый!
Он как услышал — так и рванул из нашего чёрного ада.
— А командир вернулся? — спросил Хватов через несколько минут, когда все уже немного успокоились и подошло начальство.
И по выражению их лиц он понял ответ.
Конец июля 1938 года. Пароход " Сиракака-Мару " в ни жнем течении Янцзы.
Сознание приходило волнами — то тёплыми, как летний ветер, то ледяными, как вода, в которую кто-то бессовестно окунул его голову. Лёха лежал в трюме японского парохода, и его собственное тело казалось чужой, разбитой машиной. Дёргающейся, дрожащей, не реагирующей на команды.
Он не помнил, как его тащили на борт. Помнил только запах — смесь угольной копоти, тухлой рыбы и пота. И чьи-то руки, грубые, чужие, которые держали его так, будто боялись уронить.
Очнувшись в трюме, он увидел очередное китайское лицо. Его возраст было почти невозможно угадать — лицо обветренное, темные глаза, жилистые руки.
Китайцы сидели плотной кучей, связанные одной длинной верёвкой — она тянулась от шеи к шее, проходила под мышками, зажимая каждого в общий жгут. Такая вязка не давала ни встать, ни уйти, но руки оставались частично свободны — настолько, чтобы можно было держать миску или почесаться при известной ловкости.
Среди пленников один оказался совсем рядом с Лёхой. Он сидел, опершись спиной о бочку; верёвка впивалась в плечи, но руки были стянуты на груди, и, сведя их вперёд, он мог немного тянуться к Лёхе.
На его груди висела дощечка с иероглифами — как бирка. Лёха догадался: офицер или сержант.
