Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей
«Недолго ты прожил после ремонта», — подумал с грустью Лёха про свой борт, наблюдая, как огненные куски падают в стороны, тая в дыму.
Конец июля 1938 года. Аэродром около Ханькоу.
Анна Логинова за день успела переделать множество дел, которые могли растянуться и на неделю. С утра она пообщалась с начальством советских добровольцев, потом отправилась в ангары, где с профессиональным интересом разглядела технику, после чего пообедала в столовой. От палочек она благоразумно отказалась. Погрузив в рот первую ложку местной еды, она решила: совсем неплохо. И даже лучше, чем в столовой «Комсомолки», от которой у неё вечно возникали сомнения в светлом будущем.
Она поболтала с китайскими учениками, стремящимися стать лётчиками, сидящими в стороне как суровые кедровые пни. Истребители на аэродроме успели взлететь один раз, под вой сирен, но сумели, по всей видимости, не пустить японцев к лётному полю. Но, как ни странно, всё время Анна ловила себя на том, что где-то внутри грызёт тревога за этих лётчиков. За тех самых, которые с дурной лёгкостью махали ей руками три часа назад.
Живость дню добавил фотограф Роберт Капа, появившийся с охапкой новых снимков.
Аня, воспользовавшись служебным положением, среди прочих захапала один особенно удачный кадр — на нём Хренов и Хватов, в расстегнутых куртках, стояли у самолёта, улыбались в камеру, а ветер трепал им волосы. Ну и как тут не тревожиться!
Часа через три в небе появились тяжёлые машины. Они заходили на посадку одна за другой, их растаскивали по капонирам — Анна выучила новое слово, означающее сложенные вокруг самолёта мешки с землёй высотой метра по три-четыре, — на аэродроме началась суета.
Но её борта — она уже считала этот самолёт если и не своим, то явно как-то близким — среди пришедших не оказалось.
Она дождалась, пока взволнованные лётчики сгрудятся около штаба, и буквально втерлась ближе к командиру.
— Трудный вылет, но цель поражена точно. Японские корабли потоплены, порту нанесён значительный ущерб, — произнёс Тимофей Хрюкин, и это было совсем не то, что она ожидала.
— А экипаж Хренова и Саши Хватова? — спросила она, чувствуя, как поднимается холодная волна страха.
И без того мрачный Хрюкин катнул желваками, стал ещё мрачнее и произнёс:
— Ребята попали под зенитный снаряд. Напишите, наша работа, китайских лётчиков, в смысле, опасна. Вы не волнуйтесь, ребята выпрыгнули с парашютами. Через пару дней китайцы их доставят сюда, на аэродром. Такое уже было много раз.
И тут Аню прорвало.
Она шагнула к нему, уткнулась в грудь их высокому командиру и заревела, стуча кулачком и причитая:
— Саша-а-а!
И в этот момент ей стало абсолютно всё равно, что вокруг стоят лётчики, штабные, механики.
Конец июля 1938 года. Небо в районе Аньцина.
Земля наползала медленно, лениво, будто не хотела принимать нового гостя. Рисовые поля тянулись до самого горизонта, блестели плоскими зеркалами, разделёнными низкими земляными дамбами. Между ними стояли густые заросли бамбука — плотные, тёмные, похожие на зелёные облака, упавшие на землю.
Ветер упорно сносил его влево — прямо на бамбук.
— Сука, так я сейчас попкой на бамбуковый гвоздик то и насажусь, — в ужасе подумал он.
Он ухватился за правые стропы, повис на них всем телом. Купол перекосило, превратив в помятую шляпу, но парашют послушно потянуло прочь от зарослей. Правда, очень медленно.
Он отпустил стропы в последний момент и сгруппировался. Земля прыгнула навстречу. Ноги коснулись мягкой гребёнки дамбы, проскользили по мокрой глине, и он рухнул на бок, успев только увидеть, как его голова несётся навстречу прямо к огромному, поросшему мхом валуну.
Бац! Мир вокруг померк.
Конец июля 1938 года. Рисовые поля в районе Аньцина.
Сознание вернулось к Лёхе осторожно, словно проверяя, не получит ли оно за это ещё раз.
До сознания сперва добрался противный скрип. Потом он почувствовал, что его аккуратно покачивает, будто волы решили проявить доброе участие в его судьбе.
Над ним колыхалось серое небо, потом небо кончилось, и вместо него весь экран заняло небритое китайское лицо в полукруглой соломенной шляпе, улыбающееся щербатым ртом.
Лицо озабоченно наморщилось, как у человека, который сейчас будет принудительно совершать добрые дела.
Китаец ловко ухватил Лёхе подбородок и, не теряя улыбки, сунул ему к губам флягу из тыквы. Лёха замотал головой, фляга булькнула, и китайское лицо решило считать это согласием. Вода хлынула, холодная, с привкусом тины. Лёха пытался глотать и поперхнулся, а китаец согласно закивал, будто именно этого результата он и добивался.
— Странно. Жив всё ещё, — сообразил Лёха. Судьба снова проявила к его бренной тушке необъяснимую нежность.
Попробовав подняться, Лёха почувствовал, как мир завертелся набок, как будто кто-то резко крутанул картинку в кинопроекторе. Голова пошла кругом, и он без всякого геройства снова осел назад, на тёплое, пахнущее пылью и травой сено.
Китаец тут же склонился над ним, забеспокоился, заговорил быстро, с таким акцентом, будто каждое слово булькало через густой рисовый суп. Лёха уловил лишь отдельные звуки, как обрывки радиопомех: лежать… надо лежать… доктор скоро… и жапань! проклятый жапань везде…
— Лётчик! Друг! Ханькоу! Срочно! — Лёха тоже перешёл на упрощённый вариант китайского языка.
Возница ещё долго что-то причитал, воздевая руки к небу, будто жаловался самим духам дорог и полей. Вол меж тем тянул скрипучую телегу своим упрямым, степенным ходом, не торопясь ни спасать Лёху, ни сдавать его в лапы тому самому проклятому жапаню.
Звук скрипа всё дальше уплывал в туманную глубину сознания. Лёха моргнул, ещё раз моргнул — и провалился в сон или забытьё.
Его выдернул в действительность резкий выстрел. С трудом разлепив глаза, Лёха подтянул себя к борту повозки и успел увидеть только сверкающие пятки китайца, улепётывающего по полю в сторону бамбуковой рощи.
Снова грянул выстрел, будто сама судьба щёлкнула пальцами.
Пуля оказалась проворнее бегуна. Китайца швырнуло вперёд, он перекувыркнулся, сделал головокружительный пируэт — но вскочил и вновь резво рванул к уже совсем близкой бамбуковой роще.
Видя такое активное развитие событий и чувствуя в голове движение далёкого космоса, Лёха решил покинуть повозку тем же путём, каким, видимо, и попал на неё — то есть через край. Он попытался перевалиться, но тело было упрямым, одеревеневшим и слушалось чрезвычайно вяло и медленно. Его вырвало.
Он только успел увидеть тень, упавшую на него, — и усатый японец, замахнувшийся прикладом, довёл дело до логического конца.
Удар был спокойный, без злобы — скорее деловой.
И мир снова исчез, словно кто-то выключил лампу в комнате.
Конец июля 1938 года. Берег Янцзы.
Лёха не чувствовал, как его куда-то несут. Сознание болталось где-то сбоку от тела, словно наблюдая за ним со стороны.
Сначала пришёл озноб. Такой, что зубы стучали сами по себе, будто кто-то гремел кастаньетами прямо в его черепе. Потом жара — густая, липкая, будто его засунули в раскрытую печь. Пот катился по коже ледяными ручьями, но внутри всё горело.
«Что странно…» — успела промелькнуть мысль, прежде чем её смыло волной бреда.
То гулкие удары крови в ушах, похожие на работающий двигатель, то внезапная чернота. Тело казалось чужим, расползшимся, лёгким, как пустой парашютный купол после посадки.
Где-то рядом хлопнула дверь, и голоса японцев прорезали туман.
— Господин лейтенант! Смотрите, а русский лётчик ещё жив! — отрапортовал появившийся первым голос.
— Жив? — во втором голосе прозвучало недовольство. — С такой-то температурой?
Кто-то ткнул Лёху носком сапога. Тело не отреагировало.
— Давайте… э-э… — появился третий голос и злорадно хмыкнул, — давайте отрубим ему голову!
Первый голос лениво фыркнул:
— Твоя голова совсем тупая стала! Хочешь ночью отмывать меч? Что, тебе китайцев мало?
