Господин следователь. Книга седьмая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич
Пенал серебряный, на крышке надписи на английском «Glasgow» и «Scott». Глазго, как я понимаю, город, а Скотт — фамилия ювелира, а не выдающегося писателя.
— Петр Прокофьевич, мне даже и неудобно, — застеснялся я. — Вещь недешевая, да еще и трофей, небось?
— Под Балаклавой в офицерской палатке взял, — подтвердил старый солдат. — А зачем взял, сам не понял. Но там много чего было, как не взять? Думал — продам потом, а так и не продал. Вон уже сколько лет прошло, а он как лежал, так и лежит. Помру — медали мои пусть в гроб положат, вместе со мной, а пенал-то кто-нибудь заберет, да и забудет, а так он у вас обо мне останется, на память.
Петр Прокофьевич знал, что мой дед — или, дед Ивана Чернавского, но это без разницы, погиб в Севастополе, поэтому подарок старика был вдвойне приятен. А в этом пенале хранил свои ручки какой-нибудь английский офицер, возможно, что даже из того корпуса легкой кавалерии. Нет, там бригада была.
— Сберегу, — пообещал я. Немного подумав, добавил: — Даст бог — дети будут, им этот пенал завещаю на память о русском солдате.
Наверное, прозвучало высокопарно, зато искренне. Жив буду, да будут у нас с Леночкой дети, расскажу им об этом пенале и о том ветеране, который мне его подарил. А для меня этот серебряный пенал — не поймите неправильно, дороже, нежели часы императора. Да, понимаю, часы государя — награда достойная, но часы Его Величество не только мне подарил, а кому-то еще. А вот этот пенал…
Я еще раз пожал руку отставному солдату и пошел к себе.
Сегодня должен доложить Лентовскому о результатах командировки в Кириллов, посоветоваться — не стоит ли мне самому подготовить черновик обвинительного заключения, а уже потом отдать прокурору?
И еще один немаловажный момент. Прежде чем писать докладные записки о работе следователя Зайцева и исправника Сулимова, полагается согласовать это со своим начальством. Более того — свои записки обязан отдать Лентовскому, потому что от него зависит, давать ли им ход. Я-то могу и через голову прыгнуть, но неприлично. А если хода не будет — зачем мне мучиться, чистую бумагу переводить? Так что, без Его Превосходительства не обойтись.
Прихватив с собой папку с делом по обвинению ветеринара Андреева в двойном убийстве и краже, пошел в приемную.
Наш заведующий канцелярией — которого я отчего-то считаю секретарем Председателя, обрадовался:
— Иван Александрович, как вы кстати. Я уж за вами бежать собирался.
— А что такое? — удивился я.
— А вы не знаете? — ответно удивился заведующий, потом вспомнил: — Да, вы же в отсутствии были, вернулись в субботу вечером. А у нас с прошлой недели ревизоры из департамента государственного казначейства, а с ними еще и аудитор из нашего министерства. Председатель комиссии у Его Превосходительства сегодня с семи утра сидит, ведомости разбирают.
Департамент государственного казначейства проводит ревизии? Не знал. Или это аналог Счетной палаты из моего времени?
— И в чем это мы провинились?
— Так ни в чем, обычное дело. Раз в пять лет все Окружные суды подвергаются большой ревизии. На моей памяти это уже вторая, — пояснил заведующий канцелярией.
Я искоса глянул на заведующего канцелярией. Что-то в нем изменилось. А что именно? А, так у него в петличках уже не одна звездочка, а две! Целый губернский секретарь. Ишь, иной раз поглядывает на свою «обновку». Не осуждаю. Сам иной раз смотрю на свою, до сих пор не верится, что я теперь в чине, в котором ходил герой повести «Нос».
— Игорь Иванович, мои поздравления. Заслужили, — поздравил я нашего начальника канцелярии.
— Благодарю, — зарделся начальник канцелярии, потом вздохнул: — Мне, разумеется, с вами не сравняться, но все равно…
— Все еще впереди, — утешил я Игоря Ивановича, хотя и он, и я знали, что на подобной должности губернский секретарь — потолок.
Пусть ты судейский чиновник, но, если сидишь на канцелярии, не желая заниматься реальной работой — пусть даже самой поганой, вроде пристава, так и останешься бумажки перебирать до пенсии и в нижнем чине. А с другой стороны — если человека устраивает, то отчего бы и не сидеть? Губернский секретарь все-таки солиднее, нежели коллежский регистратор.
— А я-то каким боком к ревизии? — кивнул я на дверь.
— Вот уж, не могу знать, велено вас срочно пригласить в кабинет, — хмыкнул канцелярист и пошел докладывать.
Хм… Я же Лентовского вчера, после Заутрени видел, мог бы инамекнуть. Впрочем, он и пытался, но супруга увела. Знаю, что казенных денег я точно не крал, но все равно, неприятно.
— Заходите, Иван Александрович, присаживайтесь, — радушно поприветствовал меня Председатель суда. Кивнув на худощавого чиновника средних лет, в очках и в мундире надворного советника, представил: — Казимир Шамильевич Мендес, ревизор департамента государственного казначейства.
Сочетание имени, отчества и фамилии убойные! Казимир — польское имя, Шамиль — это уже аварцы или даргинцы, а Мендес? Не то испанец, не то португалец.
Даже не берусь определить его национальность и вероисповедание. А раз так, значит русский.
— Чем могу служить? — вежливо поинтересовался я.
— У меня к вам вопрос, господин Чернавский, — зашелестел бумагами — по виду, бухгалтерскими ведомостями, ревизор, — на каком основании вы получали жалованье, будучи в отпуске?
— В смысле, на каком основании? — удивился я. Посмотрев на Лентовского, сказал: — О том, что будучи в отпуске, я был прикомандирован к Московскому окружному суду, докладывал по приезду своему начальству. В моем рапорте о выходе из отпуска все указано. Временный перевод был согласован старшими председателями судебных палат — и нашим, и Московским. Выписка из распоряжения передана в канцелярию Череповецкого окружного суда. А на каком основании мне выплачивали жалованье, лучше сделать запрос в Московскую Судебную палату. Не сомневаюсь, что вам дадут исчерпывающий ответ.
Конечно же, по завершении своего триумфального дебюта в качестве обвинителя я заручился документами, удостоверяющими мою службу в Московском суде. Я же теперь бюрократ. А еще знаю, что при выходе на пенсию, из моего стажа выкинут время отпуска и больничных. А мне до пенсии всего-то тридцать четыре года. Правда, год выхода на заслуженный отдых не очень удачный — 1918-й, но буду надеяться, что Советская власть оценит мои труды по борьбе с преступностью и сама назначит пенсию, соответствующую моему стажу и чину. В крайнем случае — примет на службу по моей специальности по диплому. Мне в восемнадцатом году и будет-то каких-то пятьдесят пять — расцвет сил. Вон, моему отцу (из будущего) как раз пятьдесят пять, а ему еще служить и служить. В ВЧК, разумеется, не возьмут, но в уголовный сыск (по-новому — розыск), почему бы и нет? Я даже кражу из Патриаршей ризницы раскрою, банду Яшки Кошелькова помогу обезвредить и браунинг Владимира Ильича верну владельцу. Да, еще готов заранее расстрелять Леньку Пантелеева, чтобы тот не изображал Робин Гуда.
Конечно, не стоит сбрасывать со счетов и такой вариант, что меня самого расстреляют, но это, как говорится, уже другой вопрос. А пока, в силу своего оптимизма, думать о плохом я не стану, а буду размышлять о хорошем — то есть, о заслуженном отдыхе и заграницу с наворованными бабками не побегу.
Так что, зачем мне терять целых две недели? Вдруг их-то как раз и не хватит для полной пенсии? А в Москве, по доброте душевной, мне поставили целый месяц службы. Не отказываться же?
— Господин Чернавский, жалованье, которое вам выплачивал Московский окружной суд, меня не интересует, — скривился Казимир Шамильевич Мендес. — Меня интересуют выплаты, произведенные Череповецким окружным судом в период вашего отпуска.
Мысленно посчитав до десяти, сказал:
— Тогда, будьте добры — скажите конкретно — сколько я получил денежных средств, когда получил? А заодно растолкуйте — как я сумел получать жалованье, если меня вообще не было в городе почти четыре месяца? Крыльев у меня нет, а аэростатное сообщение между Москвой и Череповцом пока не придумали.
