Подмастерье палача (СИ) - Тюрин Виктор Иванович
— Ладно, разбирайся, шут гороховый, а я посмотрю, как это у тебя получится, — хотя это было сказано с веселой ухмылкой, но ни в его голосе, ни в его взгляде не было ни веселья, ни уверенности. Он понимал, что перед ним уже совсем другой человек, но глядя на ненавистное лицо, его косное мышление никак не могло этот факт осознать и принять, как должное. Нам не о чем было говорить, поэтому мы молча стояли, до того момента, пока народ, собравшийся на площади, не пришел в движение, начав потоком вливаться в открытые двери церкви. Мы зашли одни из последних. Какое-то время стояла тишина, но спустя несколько минут толпа оживилась, зашумела, раздались приветственные крики — появился проповедник, францисканский монах Антуан Обен. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, с гладким, приятным лицом, такие нравятся женщинам всех возрастов. Стоило ему воздеть вверх руки, как толпа успокоилась, а по его губам проскочила быстрая, еле уловимая, улыбка. Люди, собравшиеся в церкви, посчитали, что он рад их приходу, но я видел, что это не так, ему просто нравилось управлять ими, манипулировать их сознанием. Я не стал прямо сейчас заострять свое внимание на анализе его поведения, решив сделать это позже, после окончания проповеди.
Сильный голос монаха зазвучал под сводами церкви. Его речь временами грохотала, как гром, то серебристо журчала, словно лесной ручей, увлекая за собой умы собравшихся здесь прихожан; слушатели то шумно восторгались, отпуская заковыристые словечки, то затихали, вслушиваясь, стараясь не пропустить ни одного его слова. Монах, как бог-громовержец, метал молнии против человеческих грехов, таких, как ублажение плоти, сладострастия и гордыни, затем вдруг сменив тон и ослабив напряженность, стал жаловаться на пороки дворянства, после чего переключился на дурное правосудие городов и государей. Когда он добрался до особы короля Людовика, тон его сменился, он больше не был дерзким и обличительным, а наоборот стал мягким и благожелательным, при этом он сделал паузу, чтобы народ мог воспринять и понять его доброжелательные увещевания. Толпа замерла, затаив дыхание, женщины в упоении прямо впились глазами в лицо красивого проповедника; все ждали, что он скажет. Не трудно было догадаться, что именно станет для них откровением, к которому монах довольно умело их подвел — и оно прозвучало. Да, наш король добр, он любит свой народ, а вот окружающие его советники, именно те люди, которые их притесняют, душат налогами, мучают и казнят. Монах еще больше понизил голос и заговорил, в наступившей тишине, почти мягко, не глядя на лица и возведя очи к небесам: они, те самые злодеи, которые представляют опасность для короля, для страны, для народа.
"Ловко и умно повел речь, а какая концовка у него гладкая получилась. Причем его тон не утверждает, он как бы говорит, что это мои мысли вслух, а если не прав, то поправьте меня. Язык у тебя хорошо подвешен, только здесь есть одна странность. Если ты агент врага, то почему так открыто проповедуешь? Или тебя так используют? Но это же глупо. Десяток проповедей и ты сгорел. Или тут что-то другое?".
За всеми этими мыслями я не заметил, как проповедь подошла к концу и горожане, возбужденно обсуждая его речь, стали медленно расходиться. Гошье вышел со своими людьми вместе с толпой, а я остался. Спустя несколько минут в храме осталась лишь небольшая группа из мужчин и женщин, окружившая проповедника, какое-то время они о чем-то оживленно говорили, после чего ушли, за исключением одной женщины. Она, похоже, осталась, чтобы задать один-единственный вопрос, а когда получила ответ, на ее порозовевшем лице невольно расцвела улыбка. Я вышел перед ней и быстро подойдя к Гошье, сказал: — Монах сейчас пойдет к женщине, которая сейчас выйдет. По пути к ней его…
— Не учи меня! — резко оборвал он меня, потом подойдя к своим солдатам, стоявшим поодаль, незаметно показал на проходившую мимо женщину и быстро что-то сказал, затем вернувшись ко мне, с минуту разглядывал.
— Ты, сильно изменился Ватель, вот только никак в толк не возьму, как с таким дерьмом могло подобное случиться. Вот чего ты не сдох сразу, чтобы порадовать меня? — Гошье, похоже, все еще не терял надежды вывести меня из себя.
Стоило монаху выйти из храма, как двое солдат двинулись ему вслед, а третий, с большой полотняной сумкой через плечо, остался. Когда он переступил с ноги на ногу раздался негромкий металлический лязг.
"Узнаю сумку. Сам с такой ходил. Значит, Гошье палача с собой прихватил. Похоже, у него вся программа для монаха расписана".
Стоять с заместителем прево возле церкви мы не стали, а пошли в расположенную недалеко таверну, оставив дежурить на площади солдата. Уже начало темнеть, когда в таверне появился один из солдат. Подойдя к столу, за которым мы сидели, он сразу докладывать не стал, а вместо этого бросил на меня косой взгляд. Я усмехнулся, а Жильбер поморщился: — Говори при нем.
— Как вы велели, господин. Взяли. Он сейчас на складе.
— Пошли, — и Жильбер, отставив оловянную кружку с вином, поднялся из-за стола.
Спустя пятнадцать минут мы оказались у приоткрытых ворот какого-то склада. В его глубине были видны ряды бочек. В круге неровного света, идущего от факела, который держал над головой один из солдат, я увидел прислоненного спиной к столбу, связанного монаха, с мешком надетым на голову. Он громко молился, но при этом голос его дрожал. Жильбер бросил взгляд на монаха, потом на меня, после чего демонстративно отошел в сторону, тем самым говоря: делай свое дело, а мы посмотрим, что у тебя получится.
Меня в свое время учили разным вещам, в том числе приемам, которые в совокупности могут многое рассказать как о душевном состоянии, так и о самой личности человека. Из их пояснений выходило, что люди, как правило, высказывают одно, а думают совсем другое, поэтому очень важно понимать их истинное состояние, которое можно вычислить по тональности голоса, по выражению глаз, мимике лица и жестикуляции. Если сложить все это, то все вместе даст правильное понимание душевного состояния собеседника. У меня было время составить психотип монаха, теперь осталось проверить его на практике.
"Самовлюблённый и трусливый тип с даром красноречия, которому нравится оказывать влияние на людей и держать под контролем их чувства и эмоции. Такие как он, не выносят давления на себя. К тому же у него богатое воображение. Вот на этом мы и сыграем".
— Вы оба, — я сначала указал пальцем на одного и другого солдата, а затем начал командовать. — Разложите его на земле и задерите ему сутану на голову! Да не смотрите на начальника, а делайте, как велю! Живо!
Солдаты, бросили недоуменные взгляды на помощника прево, типа, чего он тут командует, но только стоило им получить от него кивок-согласие, как они умело и быстро разложили монаха на земле, прижав его руки и ноги к земле. При этом один из них даже восхищенно присвистнул при виде солидного мужского достоинства Обена.
— Палач, доставай свой ржавый нож! — при этом я подмигнул растерявшемуся палачу. — И режь под корень его причиндалы!
Притихший монах, стоило ему услышать мои слова, инстинктивно задергался всем телом, пытаясь вырваться, но когда понял, что все бесполезно, перестал дергаться и стал стенать жалким и дрожащим голосом:
— За что мне такие муки, Господи? Добрые люди, зачем вы меня хотите мучать? Нет у меня никаких земных сокровищ, только духовные!
Тут палач, наконец, сообразил, что это не приказ, а ему нужно только подыграть в непонятном спектакле.
— А можно я ему хозяйство клещами выдеру? Так больнее будет. А то ножом — чик и все! — при этом палач достал из сумки клещи и стал ими щелкать. При этих звуках монаха начала трясти крупная рожь.
— Приступай, палач!
— Нет! Нет! Вы не можете со мной так поступить! Я не подсуден городским властям! Меня может судить только церковный суд!
Монах был на грани истерики. Палач, который окончательно понял, что я просто запугиваю монаха, просто ткнул клещами в мужское достоинство францисканца. Тело монаха судорожно дернулось, стоило ему почувствовать холод металла, а уже в следующий миг он истерически зарыдал, как сопливый мальчишка.
