Жаркая осень в Акадии - Харников Александр Петрович

– Но так воюют индейцы и прочие дикари, господин капитан, белым людям такое не пристало!

– Есть такое выражение, лейтенант, «все честно в войне и в любви»[105]. Впрочем, для тебя, наверное, любовь – это визит в бордель? Типа того, где «трудятся» акадки в соседнем здании.

– Вернусь в Портсмут[106] и сделаю предложение дочери одного из соседей. Но пока я его не сделал, только бордель и остается.

– А потом получишь триппер или, что еще хуже, сифилис. И тогда жизнь твоя пойдет под откос. Впрочем, если русские не дураки, это произойдет и без борделя. Обойдут форт, подтащат свои пушки к стенам, там, где они глухие, и расстреляют их напрочь.

– Но и мы можем перетащить пушки…

– Которые установлены на стенах? Пока ты их перетащишь, русские уже захватят форт. Даже если мы это сделали бы заранее и даже подготовили для них лафеты – сам знаешь, их у нас хорошо если десяток-полтора, большинство пушек доставили без лафета – как из них стрелять, если стена глухая? Да и боеприпаса маловато, мы ждем корабля с порохом, ядрами и еще пушками, а где он? Должен был прийти уже давно.

– А подполковник Монктон об этом знает?

– Я ходил к нашему подполковнику Доти, он пытался переубедить Монктона, да куда там? Слушает он только краснокафтанников, и то не всех.

Я отнес тарелку, сходил за еще одной кружкой пива, и пока ее цедил, услышал и другие разговоры – все были в той же тональности. Ну что ж, все даже лучше, чем я думал.

1 (12) ноября 1756 год. Российская империя. Петергоф. Большой дворец

Императрица Елизавета Петровна

Через пять лет после моего рождения батюшка велел построить на берегу Финского залива небольшой дворец, напоминавший ему столь любимую его сердцу Голландию. Он назвал его «Монплезир», что в переводе с французского означает «Мое удовольствие». Батюшка по утрам выходил из дворца к самой кромке воды и в подзорную трубу разглядывал Кронштадт и корабли, идущие в основанную им новую столицу России – Санкт-Петербург. В хорошую погоду он прогуливался по Променаду – прибрежной террасе, вымощенной красным кирпичом.

Мне очень нравились эти места, а вот «Монплезир» не нравился. Я не любила сырой ветер, который дул с моря, плеск воды у самых стен дворца и тесноту комнат, более подходящих для домов скупых голландских купцов. Поэтому, став императрицей, я велела перестроить старый царский дворец в Верхнем парке на манер Версаля. Франция мне всегда нравилась. Архитектор Бартоломей Растрелли сразу понял, что я хочу, и за семь лет перестроил старое здание, превратив его во дворец, куда мне было бы не стыдно пригласить иностранных послов.

Сегодня, слава богу, гостей у меня быть не должно. К тому же вчера я засиделась допоздна со своим милым дружком Иваном Ивановичем Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым. Поначалу разговор у нас был шутейный, но потом как-то так получилось, что мы заговорили о серьезном. А именно, как нам поступить, чтобы не оказаться втянутыми в большую европейскую вой ну.

– Матушка императрица, – с жаром доказывал мне вице-канцлер, – ну к чему нам воевать? Вроде и противников у нас нет таких, кои угрожали бы безопасности нашей державы. Последняя война у нас была со Швецией, да и ту начала не ты. К тому же шведы ее проиграли начисто, чуть не потеряв всю Финляндию. Эх, надо было ее забирать у них, тогда бы эти «шляпы»[107] из Стокгольма не задирали бы на нас хвост.

– Того, что прошло, уже не вернешь, – я потерла виски, которые снова начало ломить. – А ведь мы могли создать тогда Финское королевство, посадив на трон моего племянника Петра. Ведь он был, как-никак, внучатым племянником шведской королевы Ульрики Элеоноры и короля Карла XII. После смерти королевы Ульрики сын моей сестры Анны был единственным живым родственником шведских монархов.

– Но, матушка, – покачал головой Воронцов, – не ты ли решила сделать из герцога Карла Петра Гольштейн-Готторпского своего наследника? Не лучше ли ему было бы сидеть на троне в Або?

– Я решила, Михаил Илларионович. И не раз уже жалела об этом. Но, что сделано – то сделано.

– А ведь как все хорошо складывалось, – вздохнул вице-канцлер. – И финны готовы были с радостью принять герцога в качестве своего короля, и сам герцог был не против стать королем Финляндии. Под нашим, конечно, покровительством и защитой. Даже этот мизерабль Бестужев с сочувствием отнесся к идее создать новое королевство, которое стало бы буфером между Россией и Швецией. Глядишь, нам со Стокгольмом и воевать бы больше не пришлось бы.

– А что, шведы желают повоевать с нами? – спросила я у Воронцова.

– Шведские «шляпы», впрочем, как и «колпаки», продажны, как все политики, – вздохнул Воронцов. – Получат они субсидию от французов или от англичан, и начнется война. А повод всегда можно найти.

– Это так, – я повертела в руках хрустальную табакерку – подарок французского короля Людовика. – Только наш канцлер Бестужев продажен не меньше шведов. Только и смотрит по сторонам, от кого бы получить пансион.

– Это, матушка, не только у нас – во всем мире такое творится, – развел руками Воронцов. – Бессребреников нынче днем с огнем не найти. Тут главное, чтобы за деньги не продать интересы своей державы.

– Да, только не все могут преодолеть искушение дьявольское, – я перекрестилась на икону Смоленской Божьей Матери, висевшую в моей комнате, и вслед за мной то же самое сделали мои гости.

– А все-таки зря мы тогда не сделали твоего племянника, матушка, королем Финляндии, – вздохнул Воронцов. – Ведь все уже было готово – финские бароны были согласны, и уже начали собирать делегацию, которая в Петербурге должна была просить у тебя, матушка, дозволения посадить на престол в Або твоего племянника. Скажу больше, я потом узнал, что и в Стокгольме поговаривали о том, чтобы сделать герцога Гольштейн-Готторпского королем Швеции. А что, он, как лютеранин, им вполне подходил. К тому же с помощью Швеции, а может быть, и России, он отвоевал бы у Дании свои наследные владения, захваченные датчанами.

– Да, Михаил Илларионович, я помню, как шведская делегация прибыла в Петербург, чтобы попросить у меня разрешения посадить на трон королей Швеции моего племянника. Но я уже объявила его своим наследником. Вы, друзья мои, должны помнить, что здоровье у меня уже не то, что было раньше, и потому мне не следует забывать о том, кто займет мое место на престоле российском после моей смерти.

Воронцов и Шувалов дружно замахали руками, дескать, матушка, к чему такие разговоры. Но я точно знала, что за спиной моей уже перешептываются некоторые придворные, обсуждающие мою возможную кончину. Конечно, не очень-то хочется отправляться на тот свет, но все люди смертны, даже цари.

– А что, матушка, – осторожно спросил меня вице-канцлер, – по твоему разумению цесаревич Петр Федорович не гож для того, чтобы наследовать престол российских императоров?

– Эх, Михаил Илларионович, – вздохнула я, – ну не подходит он для того, чтобы править государством Российским. Сколько он уже прожил в России, а так и не стал русским. Он немец, как по воспитанию, так и по духу. Боюсь, что если станет он править Россией, как своей Гольштинией, то закончит плохо. К тому же жена у него сама готова мужнину корону перехватить и себе на голову надеть. Одно радует – родился наследник у них, Павел Петрович. Хотя и мал он, но воспитатели не могут нахвалиться – и умен он, и боек.

– Вот в том-то и беда, матушка, – вздохнул вице-канцлер, – что Павел Петрович еще мал. Пока он повзрослеет, много воды утечет. Но, даст Бог, все будет хорошо. Мы о вашем здравии каждый день Господа молим.

Шувалов, Воронцов и я снова перекрестились на икону Божьей Матери, под которой горела неугасимая лампада. На душе у меня стало легче. С такими друзьями старинными, которых я знала еще тогда, когда была великой княжной и жила в бедности и забвении во дворце своем деревянном рядом со Смольной слободой, я не пропаду.