Зеркало души (СИ) - Лазарева Элеонора

В то время им никто не мог противодействовать, никто не ввел войска и не стрелял в безоружный народ, как в Венгрии, никто не давил танками баррикады и не разрушал боевыми снарядами жилые дома. Уж позже, когда была развязана Гражданская война, было очень много крови. Так что сегодня, как говорится, это праздник «со слезами на глазах».

Только после одиннадцатого ноября, были закончены действия в Венгрии и объявлено, что «прокапиталистический мятеж» подавлен и социалистическая власть восстановлена.

С одной стороны мы с Глашей были рады, а с другой так и жили в тяжелом молчании:

— Как они? Живы ли? Скоро ли вернутся?

Ничего не знали, до того момента, пока в двери не позвонили и на пороге мы не увидели вестового с конвертом в руках. Глаша онемела от неожиданности, а потом взяла это письмо. Оно было на мое имя. Дрожащими руками я надорвала его:

— Дорогие наши девушки! — Прочла вслух и Глаша рухнула на табурет, так как отказали ноги, как она потом говорила. — Мы живы, чего и вам желаем!

Это была чужая рука, не генерала. Я поняла, что, видимо, писал кто-то под его диктовку, потому что сам почерк был детский или женский. Тут я вскрикнула и сказала Глаше помертвевшим голосом:

— Он ранен! Пишет не он!

Она перехватила письмо из моих поникших рук и продолжила громко читать:

— «Нас с Иванычем слегка задело, и мы сейчас отлеживаемся в больнице. Не стоит беспокоиться, у нас все нормально, просто врачи советуют подождать, а скорее просто отдохнуть. Здесь почти санаторий и нам все нравится. Обслуживание на высоте и хорошо кормят. Вы нас не узнаете, когда встретимся».

— Точно, не узнаем! — вздохнула я тяжело.

Она читала, а по лицу её катились слезы, которые она утирала тыльной стороной ладони и всхлипывала. Из этого пространного письма, мы узнали, что они попали под осыпавшийся от взрыва снаряда дом и получили легкие раны. Какие именно, не писали, но тон самого письма и чужая рука, указывала, что раны приличные и состояние их оставляет желать лучшего. Обратного адреса не было, и писать некуда. Приписка в конце свидетельствовала о том, что скоро они будут дома и тогда все объяснят. Я перечитывала его несколько раз и даже пришлось утешать бедную Глашу, так как та болела сердцем не только за своего Иваныча, но и за генерала.

— Не дай Бог, с ними что случись, куда я пойду? Кому тут нужна буду? — частенько говорила она, сидя на кухне вечером, когда мы оставались поговорить.

— Мне нужна! — Обнимала я её и прижимала к себе, как когда-то делала она. — Я обещаю, что никогда тебя не оставлю. Веришь?

Она мучительно улыбалась и кивала. А я думала, что эта женщина стала мне всем: сестрой, подругой, матерью. Как я могла бы её оставить! Никогда, чтобы не случилось! Особенно сейчас, когда боль и неизвестность за своих любимых мужчин сплотила нас ещё больше. Сейчас, после этого известия, мы поклялись, что будем спокойны и дождемся их, чего бы нам это не стоило.

Маше рассказала про письмо и та тоже вздохнула облегченно, так как сочувствовала мне и понимала мои страхи. Теперь мне было легче принимать эту жизнь. У меня была семья и преданная подруга. И это уже была сила!

Мы ждали и вздрагивали на каждый звонок. До конца месяца было еще два письма — одно писал уже сам генерал, другое Иваныч для Глаши. Это был праздник! Мы зачитывали отдельные строки друг другу и радовались и плакали от счастья.

— Они скоро будут дома!

Но встреча была отложена, аж на целый месяц! Почему? Они не могли нам сказать и только просили не обижаться и надеяться на скорое свидание. А мы не обижались, мы уже привыкли.

— Значит, к новому году приедут! — заявляла хмурая Глаша, сжимая конверт в руках. — Что ж! Пусть попробуют не заявиться!

Я смотрела на женщину и думала, что сейчас передо мной образчик русской бабы, которую ничем не устрашить и не утешить. Она сама себе на уме. То плачет и горюет по мужику, то готова надраить ему башку за чужую провинность. А чтоб помнил любимую руку! Вот такие мы — бабы!

Я готовилась к предстоящему испытанию в институте, сдавая зачеты и делая контрольные работы. На лекциях от такой загруженности, многие спали или не ходили, отдавая предпочтение только лингафонным кабинетам и латинскому. Общие лекции посещали редко. Маша вся издергалась, следя за своими лоботрясами. Особенно мало посещались лекции по марксизму. Я заметила, что если бы в аудитории находился хотя бы один человек, то «серый кардинал» и тогда бы бубнил своим тусклым голосом основы партийной доктрины. Я же тщательно заносила все его лекции в общую тетрадь, зная, что меня ждет. Если он захочет «завалить» на экзамене, то уж к записям и регулярным посещениям претензий не должно быть. Каждую лекцию он спрашивал старосту курса и требовал отчета по количеству присутствующих и поименно заносил всех в свою тетрадку. Про неё говорили старшие студенты, что он её просматривает перед зачетами и экзаменами и снижает отметки или вовсе не принимает таких студентов, у которых стоят прочерки за посещение, сразу в деканат на разборку. Парни как-то говорили, смехом, конечно, что «неплохо бы ту тетрадочку стыбрить, чтобы не было у него претензий к бедным студентам».

— Очень спать хоцца! — Зевал Петька, и я хлопала его в конце лекции по затылку, чтобы очнулся.

— Опять вчера гуляли допоздна? — смеялась я. — Ох, Петя, доведет тебя гулянка до выкидыша из института!

Маша, как и я, давали списывать свою тетрадь тем, кто хотел все же сдать экзамен и относился к занятиям серьезно. Тем более нам предстояло встретиться с преподом дважды — сначала на зачете потом на экзамене.

— Кто не сдает зачет, на экзамен не будет допущен. — сказал он своим бесцветным голосом, когда объявил дату первой встречи.

Что тут началось! Кинулись искать «полное собрание сочинений» или лекций за всё время. Таких прилежных было несколько на весь курс. Мне пришлось даже сидеть с некоторыми в читалке, дабы они могли переписать к себе, иначе даже на зачет можно было не приходить. Он прежде строго проверял все лекции по своей тетрадке посещаемости, а потом задавал вопросы. Собирались у Маши в комнате, чтобы не только списывать тексты, но и читать их вслух, чтобы другие знали, о чем вообще идет речь!

Много ушло времени на это приготовление, и всё же почти четверть не сдала с первого раза. В эту группу, почему-то, вошла и я. И не потому, что не подготовилась, а скорее потому, что он припомнил мне мои выкрутасы с той самой заметкой. Маша, да и все ребята были в шоке! Уж я-то со своим опытом рассказчика, с постоянным посещением и полной тетрадью, была на голову выше всех остальных и не сомневалась в положительном исходе.

Это был мой первый урок!

— А чтобы помнила!

Маша даже хотела поговорить с преподом по моему поводу, но я попросила её оставить как есть.

— Знаешь, — устало сказала я на её возмущение, поддержанное и многими ребятами и конечно Петей с Ленкой, которые сдали зачет, как ни странно, — не надо. Я сама разберусь.

На следующий день подошла к нему и попросила пересдать. Я сделала при этом такое лицо, типа кота Шрека, что тот был поражен и не успел даже сообразить, как дал согласие. Через два дня я сдала зачет с блеском, оттарабанив по билету, а на его ехидный вопрос по событиям в Венгрии ответила в стиле передовицы газеты «Правда», пересказав итоги мятежа, о которых писала вся центральная пресса. В конце вставила, что мол «мы, советские люди, вместе с нашей партией и правительством, приветствуем и поддерживаем». В общем, в таком стиле. Кардинал был доволен и улыбался. Он-то получил, чего желал от меня и на этом наш инцидент был исчерпан, как показал уже сам экзамен. Даже как-то проникся ко мне, что ли. Я была поражена его мимикрией или же старческим маразмом.

А случилось вот что.

Утром я спешила из метро и смотрела под ноги, потому что зима вступила на советскую землю, как всегда неожиданно. И поэтому было ужасно скользко, а я в своих ботиночках на каблучке скользила по примороженному асфальту и отчаянно боялась упасть. Все еще меня держали прошлые страхи моего шестидесятилетия. Там, в прошлом мире, я страшилась сломать бедро, так как это, при моем одиночестве, считай недвижимое тело калеки до самой смерти. Кто будет за мной ухаживать? Если только соцработники. И то, смотря какая попадется! В общем, просто крах жизни! Поэтому и сейчас я старалась идти медленно. Так вот, опустив глаза, я выискивала места, куда ставить ноги и заметила монетку орлом вверх. Подхватила. Оказалась двадцатикопеечной. Конечно, номинал маловат для клада, пожалуй, только звякнуть разок по таксофону, но вот орлом вверх — это к удаче, тем более у «серого кардинала».