Егерь: заповедник (СИ) - Рудин Алекс
— У меня шея начала болеть, — признается Артемьев. — Думал, что где-то застудил. Ну, и попросил Трифона Алексеевича посмотреть. Как будто я пациент.
— Это ты для статьи так придумал?
— Для очерка, — объясняет Кирилл. — Знаете, интереснее всего увидеть человека за работой. А я же не мог сидеть на приеме врача, слушать его разговоры с больными. Вот и решил стать пациентом.
— И как? — интересуюсь я.
— Трифон Алексеевич сказал, что шея у меня болит от сидячей работы. Уложил на кушетку и сделал массаж.
Артемьев ежится.
— Так спину промял, что я каждый позвонок почувствовал, каждую мышцу. И дал телефон специалиста в Ленинграде, к которому надо обратиться.
— Ты для этого и на уроке сидел? — спрашиваю я. — Чтобы собрать материал?
— Конечно, — кивает Артемьев. — И в мастерских помог трактор ремонтировать.
— А ты понимаешь в технике? — удивляюсь я.
— Нет, — улыбается Артемьев. — Я ключи держал и железки подавал. Да не в этом же дело.
Я вижу на его ладони плохо отмытый мазутный след возле большого пальца.
— Люди хорошо раскрываются за работой, в повседневной жизни, — говорит Артемьев. — Этому нас еще на журфаке учили.
Я листаю его заметки и понимаю, о чем он говорит. Записи отрывочные, бессвязные. Иногда это просто одна деталь, одна характерная черта.
Но суть ухвачена верно. Артемьев умеет понять главное, поймать настроение. Потом из этих неприметных деталей легко сложится целая картина.
Я с интересом пролистываю записи до конца и возвращаю блокнот Артемьеву.
— Молодец. Совсем другое дело, не то что статья, из-за которой тебе чуть не уволили.
Артемьев заметно краснеет.
— Глупость я сделал, правда?
— Может, и нет, — неожиданно отвечаю я. — Если бы не та статья, ты бы и знать не знал, что где-то на свете существует Черемуховка. Сидел бы в Ленинграде и не приехал бы сюда.
— Точно, — удивленно говорит Артемьев. — Выходит, все к лучшему?
Я весело смеюсь.
— Ну, это еще за тысячи лет до нас умные люди знали.
Мы въезжаем на базу у Елового озера.
— Заруливай под навес, — говорю я Артемьеву.
Он глушит мотор, отдает мне ключ и помогает разгружать машину. Потом обводит взглядом озеро, заросли тростника, дом и лодки, вытащенные на причал.
— Вот здесь вы и работаете? — спрашивает он.
— Чаще всего, — отвечаю я. — Но вообще, у меня большой участок.
— Здесь хорошо, — уверенно говорит Артемьев. — Спасибо, что взяли меня с собой.
— На здоровье, — улыбаюсь я.
Мимоходом проверяю, все ли в порядке на базе.
Затем сталкиваю на воду одну из лодок и ставлю весла в уключины. Цепь гремит о причал, лодка прыгает на воде. Я подтягиваю ее бортом к причалу.
— Идем за инструментами.
— Мы еще и на лодке поплывем? — радуется Артемьев.
— Точно, — говорю я.
Мы укладываем инструменты на дно лодки.
— Садись на корму, — говорю я Артемьеву, придерживая лодку.
Он шагает, хватается за борт, чтобы удержать равновесие.
А я сажусь на весла и неторопливо гребу мимо заросшего елками островка к дальнему берегу озера. Там я присмотрел хорошее место для галечника — сухой песчаный бугор неподалеку от старой вырубки, на которой много брусники.
Артемьев опускает руку за низкий борт лодки, ведет пальцами по воде.
— Сюда бы на рыбалку приехать, — говорит он.
— Так приезжай, — предлагаю я. — Кто тебе мешает? Не в охотничий сезон место на базе всегда найдется.
— И правда, — улыбается Артемьев. — Тут ехать-то всего два часа от Ленинграда.
Он удивленно качает головой, радуясь такому простому решению. Потом спрашивает:
— Так что такое «галечник»?
— Специальная площадка для птиц, — объясняю я. — Ты знаешь, что не все птицы зимой улетают на юг? Глухари, тетерева, куропатки остаются зимовать здесь.
— А чем они кормятся? — удивляется Артемьев.
— Вот, — говорю я. — Важный вопрос. Пока снег неглубокий — выкапывают ягоды и семена. А потом кормятся березовыми или сосновыми почками. Это очень грубая пища. И чтобы легче ее переваривать, птицы глотают мелкие камешки — гальку.
— Не понял, — уточняет Артемьев, что-то записывая в блокнот. — А как камешки помогают им переваривать пищу?
— Мускульные стенки желудка сокращаются, и камешки перетирают пищу, — объясняю я. — Как мельничные жернова.
— Понял, — кивает Артемьев. — А зачем специальная площадка?
— Обычно птицы клюют гальку вдоль дорог, или в других подходящих местах. Но зимой все заметает снегом и покрывает льдом. А камни постепенно выходят из желудка. Вот и получается, что к весне птице надо восполнить запас камешков. А где?
— В специальном месте, — догадывается Артемьев. — В этом самом галечнике.
— Точно, — улыбаюсь я.
— Слушай, как интересно!
Артемьев незаметно для самого себя переходит на «ты».
— Андрей, ты не против, если я вставлю это в очерк? Читателям понравится.
— Не против, — усмехаюсь я. — Только пиши правду.
Я причаливаю к берегу и привязываю лодку к нависшему над водой ивовому кусту. Мы разбираем инструменты и идем к выбранному месту. Оно недалеко от озерного берега, и это тоже важно.
Встревоженная сорока перепархивает вслед за нами с дерева на дерево и пронзительно стрекочет. Видимо, считает, что мы незаконно вторглись на ее территорию и сердится на чужаков.
Артемьев с любопытством оглядывается. Видно, ему редко приходилось бывать в лесу, здесь для него многое в диковинку.
Сорока отстает только после того, как мы спускаемся в овраг и поднимаемся на пригорок.
— Пришли, — говорю я, опуская на землю рюкзак.
По старой вырубке свободно гуляет ветер, а на опушке хватает поваленных деревьев. Не все из них упали на землю. Часть повисла, зацепившись ветками за соседей, да так и высохла.
Вот такой материал нам и нужен.
Галечник можно устроить разными способами. Можно сделать что-то вроде детской песочницы и наполнить ее речным песком вперемешку с мелкими камушками. Но так гальку быстро заметет снегом, и не все птицы станут ее выкапывать.
Поэтому я задумал более основательную конструкцию.
Я разворачиваю мешковину, в которую завернута пила. Пробую ногтем острые крупные зубья. Пила отзывается еле слышным мелодичным звоном.
— Умеешь пилить? — спрашиваю я Артемьева.
Он качает головой.
— Не приходилось.
— Берись за ручку и тяни пилу на себя, — объясняю я. — От себя не толкай, позволь тянуть мне. Понимаешь? Все просто. Потянул — отпустил. Потянул — отпустил.
Я выбираю сухое бревно подходящей толщины. Оно удобно лежит на гнилой березе почти над самой землей.
— Давай, попробуем, — говорю я.
Мы встаем друг напротив друга и начинаем пилить. Поначалу упругое полотно гнется, пила звенит, зубья вязнут в сухой древесине.
Но Артемьев старается, и постепенно дело идет на лад. И вот уже пила звонко поет:
— Вжих! Вжих!
А из-под зубьев на землю сыплются желтые опилки.
Сухая щепа с треском лопается, и первое бревно падает на землю. А я выбираю следующее.
— Вжих! Вжих!
Из бревен мы делаем раму для настила. Бревна проволокой привязываем к подходящим соснам, а под них для прочности вбиваем топором подпорки. На бревна кладем жерди потоньше — вплотную друг к другу. Их я уже просто прибиваю к бревнам длинными гвоздями. В конце концов, у нас получается настил на уровне пояса.
— Зачем так? — спрашивает меня Артемьев, утирая рукавом потный лоб.
— Чтобы гальку не заметало снегом, — объясняю я. — А сверху сделаем крышу из елового лапника.
Настил получился прочным — по нему можно даже ходить. Вес песка и гальки он точно выдержит.
На четырех длинных жердях мы устраиваем крутую двускатную крышу. Постепенно вырисовывается вся конструкция — что-то, вроде длинного шалаша на подпорках.
— Идем за лапником, — говорю я.
Густой ельник находится тут же, неподалеку. Я топором обрубаю с елок нижние ветки, а Артемьев таскает их к галечнику.
