Без вести пропавший. Попаданец во времена Великой Отечественной войны - Корчевский Юрий Григорьевич
Показалось, что пришел в себя быстро. Но как-то странно. Почему-то раскачивался, как на лодке, плывущей по реке… Хм?..
Открыл глаза – сумерки. Небо. А, понятно…
Понял, что несут его на самодельных носилках: две жерди и между ними плащ-накидка. И сразу боль почувствовал в ноге и спине, не сдержал стон.
– Очнулся, земляк? – спросил кто-то.
Михаил никого ни о чем не спрашивал. И так понятно: ранен, предположительно несут в медсанбат. Только что-то долго. Немецкое наступление началось утром, ранило его где-то в девять-полдесятого. Часов нет, время точно определить невозможно. А сейчас вечер. Нашли поздно?
Носилки поставили на землю.
– Тяжел ты, земляк, все руки отсохли тебя нести, – сказал боец.
– А давно несете?
– Уже часов десять.
Ого! Медсанбат от передовой в двух километрах был, недалеко от штаба полка. Даже неспешным ходом с ношей – около часа… И нехорошая догадка родилась.
– Отступаем? – спросил Михаил.
– А то! Километров десять уже топаем. Да не по прямой. Куда ни сунемся – немцы.
– Так мы в окружении?
– Типун тебе на язык. Непонятно, где наши, где немцы. Везде стреляют.
– Какой полк?
– Разные. Ты из какого?
Михаил замялся. Служба в разведке научила его с информацией обращаться очень аккуратно. Даже в безобидной ситуации лучше промолчать, чем что-то брякнуть, хоть бы самое невинное.
– Военная тайна, – улыбнулся он, давая понять, что шутит, но и от ответа уходя.
– Ну вот, соображаешь! А чего же спрашиваешь?
– Ладно, земляки, промашку дал, бывает… Но еще один вопрос! Ефрейтор Щедрин – есть такой среди вас?
– Да вроде нет.
Михаил вздохнул тихонько.
– Ты бы не разговаривал, берег силы, – вмешался еще один боец.
– Согласен… Попить дайте, – попросил Михаил.
– Это можно.
К губам поднесли фляжку. Вода вкусная, родниковая. В Белоруссии реки и ручьи зачастую болотом отдавали. Вспомнил, как говорил кто-то, что при кровопотере пить хочется. Наверное, правда.
– Ребята, а что со мной?
Бойцы стояли рядом, курили, самокрутки прятали в кулак, чтобы огоньки со стороны не было видно, печальный опыт уже был.
– Ранение в бедро и левую лопатку. Перевязали, а осколок уже в госпитале доставать будут.
Судя по голосам, в группе человек десять. Счастье, что перевязали, тащат, не бросили. Конечно, носилочный раненый сдерживал продвижение группы. Но случись ему быть здоровым, тоже бы нес носилки. Своих бросать – последнее дело. Умрут без помощи, либо немцы добьют.
Уже под утро, когда выдохлись и мечтали о привале, услышали шум мотора по грунтовке – полуторка шла. Остановили, уговорили взять раненого. Михаил разговор слышал.
– Да куда же его? У меня в кузове уже шестеро раненых.
– Как-нибудь в угол, он посидеть сможет, на борт опираться будет.
В общем, уговорили. С трудом небольшой свободный уголочек в кузове нашли, Михаила подняли. Носилки бы не вошли. Сидеть больно, на каждой выбоине спиной о борт бился. Водитель машину медленно вел, понимал: груз деликатный. Сейчас бы на газ нажать и побыстрее вырваться к своим, пока колечко не сомкнулось… Но взаимовыручка на войне – святое дело.
Чудом успели, с рассветом немцы кольцо сомкнули. Но прорвались! И дальше везло. Въехали в какой-то городок, да сразу к вокзалу. А там на путях санитарный поезд. В кабине полуторки медсестричка ехала, она побежала к начальнику поезда, уговорила взять раненых. Все носилочные, нуждаются в хирургической помощи. Начальник, капитан медицинской службы, конечно, отказать не смог, велел грузить.
Санитары перенесли раненых в вагоны. Михаил успел заметить на вагонах красные кресты в белых кругах. Подумал: зря нанесли. Надеются еще наши на порядочность немцев, на Женевские соглашения. Германцы – культурная нация, все такое… Зря! Нацизм превратил многих немцев в моральных уродов. Не всех, но многих. Обстреливали и полевые госпитали, и медсанбаты, и санитарные поезда.
К счастью, поезд задерживаться не стал. Паровоз забункеровался углем и водой и почти сразу после погрузки раненых тронулся.
Михаила, как и других раненых, перенесли в вагон-операционную. Под местным обезболивающим вытащили осколки, перевязали. Процедура малоприятная, но потерпеть можно, не страшно.
– Повезло тебе, боец! – сказал хирург. Еще бы немного, и осколок бы до сердца дошел.
Халат хирурга заляпан кровью, глаза усталые.
Ранить человека легко, трудно потом вылечить, в строй поставить. После операции Михаил почувствовал себя лучше, раны перестали кровить, но болели, особенно при каждом движении. Но все равно радовался, что остался жив. Оказаться в безопасности, на койке с чистым бельем, с медицинским обслуживанием – настоящее счастье.
Медленно шел поезд. И еще раз повезло: ни разу под бомбежку не попал. Хотя видели там и сям на станционных путях разбомбленные эшелоны с эвакуировавшимися предприятиями. На обгорелых платформах – остовы уничтоженных станков: фрезеровочных, токарных, сверлильных… В основном останавливались для бункеровки паровоза. Каждые сто километров – набрать воды, каждые двести – уголь. Постепенно выбрались из прифронтовой зоны, поехали побыстрее.
Стерильная чистота вагона, уход санитарок, медсестер, прием пищи строго по расписанию – это казалось чудом, чем-то несбыточным. Михаилу не верилось. Лежал, дремал, смотрел в потолок. Странное чувство: то ли это волшебный сон, то ли там, на фронте, был сон кошмарный. Некая нереальность происходящего иногда охватывала Михаила, боевые друзья – странное дело – теперь чудились как призраки: то ли были они, то ли не были… Особенно часто вспоминал Игоря Щедрина, все же самым близким другом стал за эти месяцы, да и любопытный парень, конечно, что там говорить. Михаил таких не встречал больше, таких столичных, что ли… Прилучный чувствовал это, а мыслью охватить не мог, тем более сказать словами. Да и не надо, наверное.
Так и ехали: сон, отдых, осмотры, перевязки, прием пищи…
Через неделю внезапно прибыли в Горький. Михаил как увидел знакомый вокзал, едва не прослезился. Здесь он учился до войны целый год, мечтал о службе после училища… А возвратился раненый, без радужных надежд. Зато живой! Захотел написать родителям: за время боевых действий отправил несколько писем, а ответов не получал, потому что менялся номер полевой почты.
Госпиталь оказался в бывшем здании школы. В палате, бывшем классе, на одной стене доска, на другой – портреты великих русских поэтов: Пушкина, Лермонтова, Некрасова.
При поступлении Михаила, как и других раненых, обтерли влажными губками, потом отправили на первичный осмотр врача. Тот осмотрел, улыбнулся:
– Ну что, боец? Женат?
– Никак нет, товарищ военврач!
– Значит, до свадьбы заживет! Верно я говорю?
– Так точно! Разрешите вопрос?
– Валяй!
– А если бы женат был, то до чего бы зажило?..
– А вот женись – и узнаешь! Молодец, чувство юмора есть, быстрее будешь выздоравливать… Санитары, проводите в палату!
В госпитале все чисто, светло, блестит, сияет. Белые простыни, пододеяльники… Одежду у всех отобрали в стирку. Все раненые в исподнем – нательная рубаха и кальсоны. У ходячих еще коричневые халаты и тапочки без задников, прозванные «ни шагу назад».
Несколько дней вновь поступившие отсыпались. Сон и еда восстанавливают силы – нехитрая медицинская премудрость.
На третий день Михаил письмо родителям написал. Отдавали листки политруку, тот проверял – нет ли лишнего? Складывал в треугольники и отправлял на почту. А там за дело брались цензоры. Вычеркивали указания на номера воинских частей, их дислокацию, описание боевых действий. Солдатские треугольники марок почтовых не имели и доходили до адресата быстро, несмотря на проблемы с транспортом. Половина страны переезжала. Кто-то сам бежал при приближении немцев, другие организованно эвакуировались с заводами.
Неделя прошла, стал Михаил уже вставать с кровати. Ходил с костылем, главное – добредал до туалета. Стыдно было, молодые девочки раненым судно подавали. Обязательно в полдень и в шесть часов вечера выходили в коридор, где висел черный репродуктор. Передавали сводки Совинформбюро. Приходилось слышать стандартные фразы: «На… направлении идут упорные бои». А на следующий день передают: эта деревня или город уже в руках врага. Особо отмечались подвиги наших воинов, вроде летчиков Гастелло или Талалихина. Этому, конечно, радовались, и все же тягостно было сознавать, что отступаем, отдаем врагу родную землю…
