17 мгновений рейхсфюрера – попаданец в Гиммлера (СИ) - Беренцев Альберт
Радовало одно: мои соратники по хунте против мира с СССР в целом не возражали. Они сожрали это, хоть и явно заработали изжогу. Вот тут я пока что выдохнул, тем более что поддержка Вермахта в вопросе мира с большевиками помогала мне избежать беспорядков в ᛋᛋ. Мои собственные люди пока что мрачно молчали. Но тут я не строил никаких глупых иллюзий. Понятно, что это лишь затишье перед бурей. Совершенно ясно, что как только начнутся реальные переговоры — эсэсовцы начнут бухтеть, и хорошо, если только бухтеть, а не действовать. А сами военные начнут бухтеть позже, когда Сталин озвучит свои условия, на которые Вермахт наверняка не пойдет. Вот тут была собака зарыта, даже не собака, а целое собачье кладбище, целый собачий скотомогильник!
Я прекрасно понимал, что самый опасный момент еще впереди, что начало переговоров — это еще самое простое. Реальная борьба развернется позже, уже во время переговоров.
Еще кучу времени мы потратили на мелкие договоренности между собой, вроде бы и малозначимые, но способные предотвратить большие проблемы в будущем. Например, было достигнуто соглашение, что ᛋᛋ не напрягает Вермахт, а Вермахт не напрягает ᛋᛋ, так что я без подписи Ольбрихта теперь не мог ни одного военного даже пальцем тронуть. Еще мы выпустили из концлагерей и тюрем несколько сотен антифашистки настроенных либералов и монархистов, коммунисты с социал-демократами, понятное дело, пока что остались в заключении, хотя Бек предлагал освободить и их.
Списки на освобождение предоставил Гёрделер и заверил всех нас, что с амнистированными не будет никаких проблем. Плюс мы, естественно, амнистировали всех без исключения священников, а еще я отменил инструкцию, запрещавшую моим эсэсовцам венчаться и отпеваться в церквях. Это уже все по требованию Ольбрихта, который от своих христианских убеждений не отступал ни на йоту.
И… И это было почти всё.
Далее, так толком и не разобравшись с миром и внутренней политикой, мы приступили к войне, но вот тут я уже был вынужден только помалкивать, иногда вежливо кивать и на всякий случай блокировать все предложения Ольбрихта. Ибо в войне я разбирался откровенно слабо. Но я знал одно: Ольбрихт и Бек достаточно умны, так что вполне способны если не победить во Второй Мировой (это вряд ли), то нанести противникам Германии ряд поражений и добиться тем самым для себя выгодной позиции на переговорах. Мне такое было не нужно, так что я встал на рога и сопротивлялся инициативам генералов, как мог.
Несмотря на это, было одобрено предложение Ольбрихта — перебросить часть войск в помощь итальянцам на Сицилию, а Манштейну на восточном фронте приказать встать в оборону, отменив указания фюрера контрнаступать любой ценой.
Я понятия не имел, насколько эти предложения выгодны для СССР, так что тут просто отмолчался. Зато инициативы Ольбрихта втянуть в войну на нашей стороне Турцию, устроив провокацию, или создать марионеточные государства в Польше, Прибалтике, Белоруссии, Украине (призвав местное население в Вермахт) я заблокировать смог.
Мне это было легко, Гиммлер же ненавидит славян и прибалтов, это всем известно. Так я смог помешать генералам усилить Рейх миллионами новых солдат. Пусть даже этот план Ольбрихта был эфемерным, пусть даже он потребовал бы год на реализацию, но все же тут я не дал генералу развернуться.
Маленькая, но победа для меня.
Тем более, что готовиться всегда нужно к худшему. Я не знал, когда закончится война, и никто теперь не знал. Может и никакого мира не будет? Вот тогда я точно сделал все правильно, помешав Ольбрихту наладить дела в Рейхе…
С последнего совещания я вышел выжатый, как лимон. Даже не просто как выжатый лимон, но лимон потом еще и раздавленный бетонным блоком.
И в голове у меня вертелась только одна мысль — про Ночь длинных ножей. Гиммлер же однажды уже перебил оппозиционеров, еще до войны, за одну ночь. Правда тогда он действовал с санкции Гитлера, но сейчас-то Гитлера уже нет…
Я понимал, что скорее всего в силовом конфликте с военными проиграю, но я правда не видел иного выхода. Эдак мы войну закончим даже не в 1945, а натурально в 1955. Я попал в мир, где этот самый мир банально никому не нужен, где все уже настолько увлеклись войной, что серьезно не допускали даже самой возможности мира — ни Вермахт, ни антигерманская коалиция…
Тут вообще кто-нибудь, кроме меня, хочет переговоров? Не похоже. Все выглядит иначе: переговоры для всех, что для противников Рейха, что для немецких генералов — лишь повод потянуть время, чтобы оценить новую геополитическую реальность.
Конечно, у меня был еще один вариант — союз с главнокомандующим Беком против Ольбрихта. И этот вариант был бы идеален. Ибо Бек, единственный здесь кроме меня, был готов если не на любые жертвы, чтобы покончить с войной и нацизмом, то на многие. И он, как и я, торопился.
Вот только это был вариант для меня, если бы я сам не был Гиммлером. А Гиммлеру не верили. Военные меня искренне ненавидели и презирали, я видел это по их глазам. Бек ни на какие переговоры со мной поверх головы Ольбрихта не пойдет никогда.
А усугублялось всё тем, что я ни хрена не знал — ни военного дела, ни имен людей, которых мы обсуждали на совещаниях, ни международного положения, ни даже простейших бытовых вещей!
В общем я был:
а) Подонком в глазах всего человечества
б) Еще и олигофреном в глазах моих коллег по мятежу
А не был я тем, кем мне нужно было стать — квалифицированным попаданцем, вершащим судьбы истории.
С этим надо было что-то делать. Причем срочно. Я был уверен, что не я один рассуждаю о темных ночах и длинных ножах. Ольбрихт наверняка точно также задумал меня прикончить, тут к гадалке не ходи. И останавливал его от этого только страх дестабилизации ситуации в Рейхе…
Нет, точно нужно что-то делать. Сейчас же. Я смертельно устал, но, сев в свой мерседес, твердо осознал, что мне нужна память реципиента. Вот прям критически НУЖНА. Без этого я не вывезу.
Лучше бы, конечно, википедию в голове, но о таком оставалось только мечтать. Так что хотя бы память. А кто у нас умеет восстанавливать память после темных ритуалов?
— Юнг еще здесь? — уточнил я у моего адъютанта Гротманна.
Швейцарского психиатра Юнга, который занимался моей кукухой, курировал именно Гротманн.
— Здесь, рейхсфюрер, — доложил Гротманн, — Вы вчера распорядились вернуть его в Швейцарию, но он не успел уехать, в Берлине же вчера были проблемы с транспортом.
Это еще мягко сказано. В Берлине вчера были проблемы буквально со всем.
— Вот и славно. Поехали к Юнгу.
Положение дел в Европе, на 2 мая 1943, цифры обозначают численность армейских группировок.
Берлин, Шарлоттенбург, 2 мая 1943 14:35
Карла Юнга временно поселили в Берлинском районе Шарлоттенбург. От бомбежек этот квартал пострадал мало, здесь все было застроено особняками, военных объектов толком не было.
Юнг обитал в особняке, принадлежавшем непосредственно Аненербе — специальной структуре в составе ᛋᛋ, ведавшей всеми оккультными проектами Гиммлера.
Охрану и адъютантов я оставил в машине, а Юнга застал в садике перед особняком, психиатр был занят тем, что, опустившись на колени, рыхлил почву под каким-то кустом.
Я даже сначала принял его за садовника.
— Бог в помощь, — поприветствовал я Юнга, — Вижу, вы тут уже обжились.
Старик отвлекся от своего куста, поднялся на ноги и отряхнул колени от земли.
— Просто люблю покопаться в саду, это успокаивает, дает силу земли, — ответил Юнг, — Как ваш немецкий?
— Как видите, говорю я на нем свободно, — вздохнул я, — Вот только всё не то…
— А с рукой что?
Юнг указал на мою левую руку. Рука, раненая выстрелом бравого Юнгера, у меня все еще болела, я все еще носил на ней повязку.
