Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий
— Живой! Куды ему деться⁈ Жрёт и матерится почём зря! До ветру его сводил. Служка лаялся, как пёс, на меня — не нужон он им там! — доложил через полчаса Мирон. — Вечером ещё наведаться, али как? А то, гляди, обгадится, а отец Герман у нас строг…
— Давай сходи. Покорми ещё эту падлу! А староста пусть мальца в город пошлёт — в полицейскую управу заедет, скажет: поймали беглого.
Митрон замялся, почесав затылок:
— Мальца? Да пропадёт он, барин! Тут или самому Ивану ехать, али отрока путного послать… Мальца — страшно, да и кто его слушать станет? Только ухи надерут.
Точно! Малец тут — лет до семи, такого и впрямь посылать не стоит. Конечно, я имел в виду отрока, а не ребятёнка.
— Пусть староста сам решит. Вот, передай гонцу тридцать копеек на гостиницу и еду, — припомнил я цены в Костроме.
— Хватило бы и двадцати, — для порядка пробурчал мой слуга, но спорить с барином не стал.
Вообще, справный слуга у меня!
После всех треволнений, так приятно было растянуться на своей кровати и просто переварить в голове всё то, что со мной приключилось за последние пару дней. Об чём мысли? Во-первых, вылезает моя, скажем так, психованная натура. Есть за мной такой грешок — гневлив я бываю и вспыльчив до безобразия. Впрочем, с годами научился себя контролировать и вовремя остужать…
Хотя нет, перво-наперво — понял я окончательно: охота — не моё. Ни к медведю, ни к кабану душа не лежит. Ну их к лешему, со всеми этими ружьями и псами.
Во-вторых, у меня стали появляться мысли о дальнейшей жизни, учёбе и вообще — о жизни в городе. Надоело в этой глуши кваситься. Хотя чему меня, отличника Костромской гимназии и выпускника эконом-фака могут научить⁈
Ну и, в-третьих… женский вопрос надо решать. Тимохе хорошо — жена под боком! Да и то к девкам бегал. У меня же гормоны пока впустую играют.
Под тёплые и приятные мысли о бабах я и уснул, как младенец… Но не судьба мне было выспаться — разбудил истошный визг с улицы:
— Пожа-а-а-р!!!
Сквозь полуприкрытое занавеской окошко вижу — ночь ещё, темень кругом. Выскочил в зал, едва не сбив Катьку.
— Пожар, барин! — истошно голосит она.
«Дыма нет… огня тоже не видать… Где пожар?» — тупо соображаю я, пытаясь впотьмах обуться. Один сапог надел, второй в темноте найти не могу. Плюю на это дело и выбегаю на улицу в одном.
— Барин, кажись, у Ермолая горит! — теребит рукав моего ночного халата Матрёна, которая стоит во дворе почти голая — в одной рубахе только, и тоже босая.
Действительно — невдалеке виднеется столб пламени, и оттуда же слышны гомон и крики. Мимо меня пробежал тоже полураздетый Мирон, в руках у которого была длинная железяка, вроде как багор. Молодец, быстро сообразил!
Приглядываюсь — крыша уже полыхает, огонь ползёт вверх, местами вспыхивая сильнее, искры сыплются в разные стороны, чёрным столбом валит дым. Становится понятно — что бы там ни горело, долго это не простоит. Вот уже и запах гари ударил в ноздри.
Бегу домой в поисках второго сапога — чую, без моей мудрой команды сгорит село к чертовой матери! Второй раз сталкиваюсь с пожаром в этом времени, но если в Костроме есть пожарные, то у меня ничего такого нет.
— Ой, горе какое… — скулит Катька впотьмах.
— Ведра тащи, дуреха! Матрёна пусть тут будет, негоже оставлять дом без присмотра! — сквозь зубы матерясь из-за отбитого впотьмах пальца ноги, распоряжаюсь я.
Погорельцем оказался наш псаломщик — его дом горел. Вернее, не дом, а сарай рядом, но он очень близко к дому стоит, и деревянные стены избы, несмотря на прошедший дождь уже то тут, то там вспыхивают огнём.
Ермолай — наш местный, костромской. Выучился в духовном училище, но в семинарию не попал, хоть и мечтает. Женился уже после принятия на службу. Им и до этого, и после жениться можно. А дом ему только-только новёхонький выстроили на деньги моего дядюшки, как человеку при храме состоящему. Добротный такой дом… И вот тебе на — горит, зараза!
На улице, наверное, уже все мои сельчане собрались, но не развлекаются, глазея и снимая сторисы, как было бы в моём будущем, а помогают, кто чем может: кто воду таскает, кто горящее бревно оттаскивает, кто забор поливает, чтоб пламя не перекинулось. Гомон, крики — работа кипит. Поодаль приметил жену Ермолая — стоит растерянная, пузо уже будь здоров, в руках иконы — видно, что самое ценное успела спасти. К огню не суется.
Не совсем к месту в голову пришла мысль, что хорошо бы в моем селе озаботиться медицинским вопросом, особенно в части помощи бабам, что рожать будут. А то читал, что много народа в прежние времена при родах умирало от какой-то родильной горячки. Вроде как из-за того, что руки врачи не мыли. Или уже моют? У нас и повитуха в селе есть. Даже две есть, правда, одна уже старая. Ну тут все просто: повитуха — моя крепостная. Прикажу — и будет руки мыть, а нет — выпорю, или Велесову продам. Сейчас крестьяне Велесовым друг друга пугают, и не только у меня в поместье. В общем, что помню по медицине, — внедрю!
А ведь многое в голове отрывочно помнится — что уж открыли, а до чего ещё не додумались. Вот скажем, фотография… Скорее всего, уже появилась. Где-то я читал, что в журнале напечатали первое фото, или дагеротип… может, путаю, но вроде в начале этого века. А вот радио точно ещё не изобрели.
Нет, умнее надо быть. Не светить знаниями лишний раз, не гнуть пальцы. И никаких этих предсказаний, как советовал мне дурак-ара. Не, я хочу просто жить. Спокойно и, главное, комфортно. А то начнут расспрашивать, демонов из меня изгонять… Шучу, конечно. Но в каждой шутке…
Дело спорится — видно, крестьяне понимают: сейчас спасают не только Ермолая, но и самих себя. Пожар — штука такая: дунет ветер не в ту сторону — и прощай, соседи, гори всё ясным пламенем.
Собственно, моё командование особо и не нужно — тут и Мирон мой крутится, и Иван-староста. Оба при деле, не растерялись.
— Прошка! Вон угол дымится — заливай! — орёт хриплым голосом Иван, перекрикивая общий гомон.
— Маруся, не стой близко, сейчас крыша рухнет! — а это уже Мирон проявляет заботу о молодой девахе.
Кто такая? Почему не знаю? А ничего — сочная такая бабёнка!
Природа сжалилась над нами, и опять полил дождь! Я хотел уже было пойти к себе, но услышал, как псаломщик жалуется жене, что сгорел телок и виноват в этом пожаре «душегуб».
Чу! Это он не про моего ли пленника говорит?
— Ермолай! А пошто ты на каторжника грешишь? Он же под замком сидит у вас в храме. Мой дворовой сказывал — кормил его вечером да во двор по нужде выводил.
Тот побелел лицом, глянул исподлобья и стал торопливо оправдываться:
— Прости, Алексей Лексееич! Побоялся я его на ночь в святом месте оставить, к себе в сарай привел. Думал, пусть поспит на сене, а не на земле. А он неблагодарный — и сам сбёг, и сарай поджог! Но бог уберёг, а то бы по миру пошли! — Ермолай широко перекрестился, а следом и я, чтобы не выпадать из местного колорита.
— Во дела! — растерялся я, прикидывая, а не влетит ли мне теперь за этого беглого?
Скорее всего — нет. Я ж не нанимался ему охранником быть!
Уже светает, лето ведь — солнышко рано встаёт. Мирон и Катерина остались помогать погорельцу, а я под проливным дождем спешу домой.
«Надо заставить Матрёну чаю горячего подать — не дай бог простыну!» — размышляю по дороге. — Ну и решать что-то с медициной и с противопожарной безопасностью в поселке. Придётся серьёзно взяться за пожарное дело: дворы почистить от всякого хлама, следить, чтоб костров рядом с избами не жгли, печи по всем хатам проверить. Ясное дело — хозяин за своим добром глядеть должен. Но надежды на моих пейзан никакой!
С такими мыслями подошел к усадебке, которая уже стала мне родной.
Странно… калитка нараспашку. Матрёна — ворона, не досмотрела!
Захожу в сени. Промок до нитки. Пижама на мне насквозь мокрая, хоть выжимай. И в таком виде, выходит, я по всей деревне разгуливал перед своими подчиненными? Да и черт с ним! Барин я или нет⁈ Имею право хоть голым ходить, коли вздумается. Лешка, прежний хозяин тела, и похуже бывало выглядел, когда напивался и босой, в одном исподнем по деревне шлялся… Народ тут ко мне всякому привычный.
