Вадбольский 5 - Юрий Никитин
Вообще-то я и сам могу сделать такое за полчаса, даже покрыть вензелями и золотом, но гусиное перо для аристократа выглядит красивше, а это важный аргумент для тех, кто сидит наверху и принимает решения, руководствуясь хрен знает чем.
Он коротко указал кивком на свободный стул, у Рейнгольда никаких роскошных кресел, разве что пошарпаный диван у глухой стены, но это явно для самого Рейнгольда, он тоже, по примеру императора, засиживается на работе до ночи. Хороший пример подал самодержец, хотя я знаю деятеля, что велел завезти в офис сотню диванов, чтобы он сам и его сотрудники могли сразу поспать в кабинетах, а утром снова за работу.
Наконец он отложил перо, посыпал написанное песком, чтобы чернила быстрее засохли, и несколько нервно помахал листком в воздухе.
Я сидел, смиренно положив ладони на колени, не двигался, негоже отвлекать государственного деятеля такого масштаба шевелением или сопением.
Он отложил лист, прямо посмотрел мне в глаза.
— А вот этого не надо, дорогой Юрий.
Что это он даже по имени, для всех барон или Вадбольский, а тут такая фамильярность, но он князь и старше меня втрое, ладно, старику позволительно.
— Чего не надо?
— Вот этого, — повторил он значительно. — Люди разные, и дури у них много. Нельзя за каждую ошибку расстреливать, хоть и хочется. Но так страна обезлюдеет. Господь сказал, милосердие выше справедливости.
— Это Авраам сказал, — возразил я, — а Господь вообще-то был за справедливость.
Он вздохнул.
— Господь наш ещё молод, горяч, а вот Авраам уже был старым, жизнь повидал всякую. И понимал, если придерживаться справедливости, мир обезлюдеет…
Он сделал паузу, всматриваясь в моё лицо. Я сказал с неохотой:
— Да понял, я понял. И в никакой Английский банк не собираюсь. Но надо было щёлкнуть по носу, больно зарвался. Кто-то и в самом деле съедет за кордон, где закон выше власти. Услужливый дурак опаснее врага!
Он сказал примирительно:
— Работайте, барон, спокойно. Или неспокойно, время сейчас наступает очень непонятное.
— Да что в нём непонятного? — спросил я. — Догоняй Европу или умри. Кто препятствует — либо полный дурак, либо английский шпиён.
Он горько усмехнулся.
— Люблю молодость, как у вас всё просто… Стыдно вспомнить, сам таким был. Саша Горчаков говорит, у вас ещё интересные проекты?
— Их есть у меня, — сообщил я, — вагон и маленькая тележка. Но вы же знаете… У нас даже железные дороги не строят, а то люди будут сходить с ума от мелькания! Дескать, одной хватит. В целых двадцать семь километров!.. Простите, считаю в километрах, а то в верстах совсем смешно.
Промолчал, что вообще-то из Сибири я добрался по чугунке, а она в пять или шесть тысяч верст, но та больше для вывоза руды, а пассажирский состав всего один, ходит где-то раз в месяц. Да и скорость, с которой едет, просто смешна.
Он чуть понизил голос, лицо стало очень серьёзным.
— С этим сейчас вопрос решается в самых верхах. И знаете, какой самый веский довод на стороне строителей?
— Догадываюсь, — ответил я. — В Англии, что уже вся в железных дорогах, никто с ума не сошёл?
Он дернул головой, вздохнул.
— Ну вот, всё испортил. А мог бы подыграть генералу и тайному советнику. Да, в Европе никто не сходит с ума, а что, в России головы другие? Да у нас такие дубы, что хоть молотом бей, только оглянутся: где это стучат?.. Скажу больше, намечаем места, где начнём строить заводы по выплавке железа!
— Спохватились, — сказал я горько, — уверен, будете ещё года два обсуждать, где строить, откуда взять денег, а не отдать ли всё это немцам…
Он сказал проникновенно:
— Потому нам и нужны такие светлые, как у тебя, головы! Много. Иначе Россию не поднять. Нам нужно, чтобы вы активнее включались в процесс. Вы, я имею в виду такие же бойкие и дерзкие, а ты ещё не дорос до «вы».
Я не стал спрашивать, кому это «нам», и правительство, и Аскеты, хотят управлять процессом, а пахать должны другие, но это везде так, глупо кричать о справедливости. Если бы человек вёл себя по справедливости, его затоптали бы ещё на стадии амёбы.
Я думал, что на этом аудиенция и закончится, Рейнгольд ещё раз, уже сухим протокольным голосом заверил, что начальник охраны великого князя слишком зарвался в своём служебном рвении, ему строго указано, чтобы не выходил за рамки полномочий, а то и те можно сузить.
Я думал, на этом всё, и уже начал было поднимать со стула свой российский афедрон, но он вздохнул, лицо помрачнело, и сказал совсем другим голосом, тусклым и невесёлым:
— А теперь скажи, зачем тебе было калечить одного из Долгоруковых?
Я пробормотал, чувствуя себя в самом деле виноватым:
— Была дуэль… переборщил… злость ударила, он пообещал убить моих родителей, секунданты свидетели.
— Мне доложили подробности, — прервал он. — В роду Долгоруковых все хорошие бойцы. Этот не был первым, но хорош, так что удивил ты всех даже очень… Оказывается, ты не только стреляешь умеешь.
Он внимательно смотрел как я мнусь и терзаюсь муками совести, а я в самом деле чувствовал себя хреново, не было никакой нужды так калечить офицера, что всего лишь взялся выполнить пожелание младшей сестры.
Я пробормотал:
— Так получилось, назад не отмотать…
Он покачал головой.
— Говорят, ты сохранял трезвую голову. А это значит, сломал противнику спину не в порыве ярости, а… вполне осознанно. Но Долгоруков — не враг, даже не противник. Всё случилось по молодости и дурости.
— Княжна Ольга, — напомнил я, — или Ольха?.. сказала, что мы враги. Вечные и непримиримые.
Он поморщился.
— Дура. А ещё всеобщего равноправия хотят и права голоса!.. Какое право голоса, она даже не понимает, что половина Вадбольских была в двадцать пятом году на кордонах, защищая Отечество, ещё треть встала за Государя, и только малая горстка выступила против! На Сенатской площади было всего двое Вадбольских!
Я ответил смиренно:
— Мне не дано знать, почему она так решила.
В кабинет заглянул один из служащих, на меня взглянул неодобрительно, ходют тут всякие, а Рейнгольду сказал подобострастным шёпотом, власть имущим такое ндравится:
— Государь император готов принять…
Рейнгольд мгновенно выпрямился, лицо стало строгим и государственным, сказал отрывисто:
— Вадбольский, вам пять минут! Император очень
