Егерь: заповедник (СИ) - Рудин Алекс
Снова выхожу на двор, чтобы забрать остатки мяса. И вижу, что вместо двух кусков кости на чурбаке лежит только один.
Второй кусок пропал бесследно.
Я оглядываюсь. Вокруг никого — только серая ворона сидит на макушке высокой березы и внимательно следит за мной.
Ну, не ворона же сперла кость? Вообще-то, она запросто могла это сделать — вороны наглые и смелые птицы. Но никакой кости у вороны в клюве нет, да и не затащила бы она кость на березу. Клевала бы прямо на чурбаке.
Я гляжу вокруг — может, ворона сбросила кость в траву, а потом испугалась меня и взлетела на березу?
Нет, кость пропала бесследно и быстро. Даже псы не заметили вора.
Я забираю оставшийся обрубок кости и уношу его в дом. Намазываю себе бутерброды и неторопливо пью горячий чай. Перловка на плите аппетитно побулькивает, по кухне распространяется сытный запах перловой каши.
Допив чай, я все же включаю радио.
— Московское время девять часов, — сообщает мне диктор.
Благодарно кивнув ему, я подвожу стрелки будильника.
Вот и снова я в потоке времени. День словно стряхнул с себя сонное оцепенение и побежал в привычном ритме.
Похлебка уже сварилась. Я выношу ее на крыльцо, чтобы скорее остыла. А сам набиваю патронами гнезда патронташа, попутно вспоминая — когда какой патрон заряжен. Слишком старые патроны откладываю в сторону — порох мог впитать в себя влагу и слежаться. Такой порох сгорает неравномерно, патрон может дать осечку, а потом разорваться при открытом патроннике.
Привычно собираю рюкзак. Топор, котелок. Чай и сахар в жестяных банках. Сверток с бутербродами. Два коробка спичек в разные карманы рюкзака. Это уже привычка. Если один коробок намокнет, то второй может остаться сухим.
Третий коробок спичек всегда лежит у меня в кармане плотной суконной куртки, и еще один — в кожаной планшетке.
Подумав, пристраиваю в рюкзак легкий берестяной короб. Грибов в этом году много, глядишь, и насобираю по дороге. Вечером поджарю на ужин с картошкой.
Подумав о грибах, я вспоминаю собаку Владимира Вениаминовича и весело улыбаюсь.
Достаю из самодельных ножен нож, выточенный из стального полотна пилы. Такими пилами на железной дороге пилят рельсы. У этих полотен очень прочная сталь, нож долго не тупится. Но я все же несколько раз провожу по лезвию продолговатым шершавым оселком и убираю нож обратно.
Вот я и готов.
Собаки во дворе внезапно взрываются лаем. Голосят с такой неистовой яростью, что я сразу понимаю — лают не на человека.
А затем по ступенькам с грохотом катится алюминиевая крышка, которой я прикрыл кастрюлю с собачьей похлебкой.
Я выбегаю на крыльцо и вижу, как по двору проносится рыжая молния.
Кот!
Здоровенный рыжий кот!
Увидев меня, он зигзагами мечется в траве, а потом неожиданно бросается в приоткрытую дверь бани.
Вот это гость!
Так вот кто утащил кость с остатками мяса, понимаю я. Но этого коту показалось мало, и теперь он пришел угоститься из собачьей кастрюли.
— Тихо! — кричу я псам. — Тихо! Угомонитесь!
А сам осторожно иду в баню.
Кот забился в самый угол под лавку и сидит там рыжим клубком, сверкая в полумраке зелеными глазами.
— Кис-кис! — зову я.
Кот разевает пасть и громко шипит. Он совсем не настроен со мной общаться.
— Ну, и черт с тобой, — говорю я. — Ты зачем в кастрюлю-то полез? Она же горячая.
Кот снова шипит. Получается у него здорово — громко, устрашающе.
Да еще и лапу вытянул, растопырил когти. Полоснет такими — мало не покажется.
Поэтому я не подхожу к коту. Стою на пороге и разглядываю гостя.
Кот явно не уличный. Слишком крупный и упитанный. Приметный кот, но в Черемуховке я его раньше не видел.
Может, добрался с другого конца деревни?
Ладно, поспрашиваю соседей.
— Не ошпарился? — с улыбкой интересуюсь я, делая шаг к коту.
— Ум-мя-а-ау! — визгливо отвечает кот.
И припадает к полу, не сводя с меня взгляд.
— Понял, — говорю я. — Знакомиться ты категорически отказываешься. Ну, и сиди здесь, пока не надоест.
Я выхожу из бани, оставляя дверь приоткрытой. Забираю у псов миски для еды, споласкиваю их в бочке с дождевой водой и разливаю похлебку. В каждую миску кладу по куску кости — поровну, чтобы было не обидно. Пробую похлебку пальцем — теплая, но не горячая. В самый раз.
Я отношу миски в вольер. Серко неторопливо лакает похлебку, а Бойкий первым делом вытаскивает кость и грызет ее, прижимая к дощатому полу.
Еще одна гусиная стая летит над Черемуховкой, роняя вниз отрывистый гогот. Значит, скоро начнутся холода, раз гуси так густо потянулись к югу. Птицы заранее чувствуют приближение заморозков.
Я слышу приближающийся рокот мотора, а затем возле моей калитки останавливаются белые «Жигули».
Еще один гость?
На машине ленинградские номера. Из-за руля вылезает плечистый белокурый парень — этакий былинный богатырь с простодушным лицом. На вид ему лет двадцать пять, не больше.
Раньше я его никогда не видел.
Парень стоит возле машины и смотрит на меня. Войти во двор он не решается.
Я неторопливо иду ему навстречу.
— Доброе утро, — говорит парень. — Вы егерь?
— Доброе утро, — киваю я. — Да, егерь. А вы кто? На охоту?
— Нет, — говорит он. — Меня зовут Кирилл. Кирилл Артемьев. Я корреспондент из «Ленинградского комсомольца».
Артемьев протягивает мне руку, но я не спешу ее пожать. Смотрю ему в глаза.
— Работаешь вместе с Глебом Гориным?
— Работаю, — кивает Артемьев.
И сразу же поправляется:
— Работал. Уволился он.
— Что так? — с усмешкой интересуюсь я.
Кирилл Артемьев виновато опускает глаза.
— Все из-за той статьи, которую мы написали. Про вашу Черемуховку.
— Это ты написал статью? — догадываюсь я.
— Ну… да.
Он нерешительно водит пальцем по пыльному капоту машины.
— А тебе не стыдно, Кирилл Артемьев? — спокойно интересуюсь я.
Его уши вспыхивают ярким румянцем. Парень молчит, исподлобья глядя на меня.
Я жду ответа.
— Стыдно, — через силу говорит он. — Вы поймите, там такая нелепая история получилась…
— Получилась? — уточняю я. — Сама?
Кирилл с досадой трясет головой.
— Не сама. Это я виноват — поверил Глебу на слово. Извините меня!
— Ты за этим из Ленинграда приехал? Извиниться? Тогда тебе не ко мне. Вернешься назад по улице, там возле остановки длинное одноэтажное здание. Найдешь сельсовет, а в нем — председателя. Вот перед ним и извинись. Федора Игнатьевича из-за твоей статьи чуть с работы не сняли.
— Я там уже был, — тихо говорит Кирилл. — Ваш председатель меня даже слушать не стал. Приложил крепким словом и выгнал.
— Федор Игнатьевич у нас мужчина горячий, — киваю я. — Фронтовик.
— Да я все понимаю, — говорит Кирилл. — Я, правда, понимаю, что нехорошо поступил, глупо…
— Подло, — поправляю я.
Артемьев снова опускает голову.
— И подло. Но я хочу все исправить.
— А от меня ты чего хочешь? — спрашиваю я.
— Помогите мне, — говорит корреспондент, переминаясь с ноги на ногу.
Вот же принесла его нелегкая как раз тогда, когда я собрался выйти из дома.
Но и бросить человека за калиткой я не могу.
— Идем в дом, — киваю я. — Расскажешь все по порядку.
Глава 20
— Вы поймите, Андрей, я же не думал, что все так получится, — объясняет Артемьев. — Глеб, он… он так убедительно говорил, так возмущался порядками в вашем совхозе. Я и согласился написать статью.
Артемьев сидит на табурете, зажав крупные кисти рук между коленей. На его круглом лице растерянно-огорченное выражение. Как у мальчишки, который, не подумав, выстрелил из рогатки в весело прыгающего воробья, а теперь стоит над мертвой птицей и не знает, что делать.
— А почему Глеб тебя попросил написать статью? — спрашиваю я. — Почему не сам?
— Он недавно у нас работает, — объясняет Кирилл. — Сказал, что его статью могут не взять. А у меня будет шанс. Мне до сих пор только репортажи доверяли, а тут — статья на первой полосе. Представляете?
