Бастард Ивана Грозного 2 - Михаил Васильевич Шелест
Теперь, чтобы прожить хоть какое-то время, ему надо было напрягать впервую очередь ум. Потрошить память, так как на ноосферу рассчитывать не приходилось. А в памяти остались лишь отрывочные события и общее понимание, что во всём виноваты бояре, которые не отдавали власть Ивану Грозному, пока тот не собрал вокруг себя тех, кто тоже ненавидел бояр и не начал с их помощью изводить это племя под корень.
И не только бояре, кстати, ещё и церковники сильно мешали становлению государственного управления. Те, во времена монгольского правления, пользуясь тем, что ханы не грабили храмы, понастроили монастырей и прибрали к рукам столько земель, что не хватало не только крестьянам, но и боярам. Захватывая и общинные земли. Первые вынуждены были уходить на восток и на север, или идти в монастыри работниками, а нищие боярские дети приходили на службу к царю и жили за счет «дач». А раздавать то было и нечего.
Санькина идея о царской тысяче лучших слуг, подсказанная им Ивану, полностью не реализовалась, так как банально не хватило под раздачу земель. Однако сама идея сработала. Казань была взята именно ими, теми, кто получил земли, и теми, кто только рассчитывал их получить.
Отстояв службу, Санька вышел из собора, поддерживаемый под руки Сильвестром и архиепископом Пименом и отправился во дворец Новгородского воеводы, где «отдыхали» по просьбе Саньки трое суток. Александр надеялся, что за то время, пока они доедут до Москвы, российский престол захватит кто-нибудь ещё. Второй причиной задержки движения была простуда Адашева. Санька сам помочь не мог, и опасался, что дороги Адашев не выдержит.
Однако на третьи сутки безделья и пиршеств не выдержал сам Адашев и взмолился о продолжении движения. Так и двинулись дальше, и ехали ещё двадцать дней. И приехали не в Москву, а в Троице-Сергиев монастырь. О получилось это вот как.
В государевой повозке теперь ехало трое: Санька, хворый Адашев и Сильвестр. Адашева снова крутило и ломало и он лишь изредка включался в разговор, а вот Сильвестра остановить было тяжело. Он жалился на всех и вся сразу: и на гонителей истинных и «нестяжающих» христиан, и на «зело борзых» бояр, угнетающих крестьян, и на проникающую в Русь Римскую ересь.
Санька слушал его до тех пор, пока рассказ Сильвестра не пошёл по третьему кругу. Но поняв, что пока духовник сам не выговорится, его не остановить, Санька переключился на собственные раздумья.
Сильвестр выдохся на пятом круге и, наконец, замолчал. Но ненадолго.
— Что о том думаешь, государь? — спросил он Александра.
Тот свои мысли по вопросу церковного раскола имел давно, так как в свое время прослушал очень много лекций.
— Прав ты во многом, Сильвестр, но не прав в одном и это одно перечёркивает всё то многое.
— В чём же я не прав? — даже обиделся духовник.
— А не прав ты в том, что считаешь, что побороть эту иосифлянскую ересь легко только моим решением. Ты знаешь, наверное, что и отец мой Василий был на стороне «нестяжателей» и пытался перебороть Иосифа, но не смог.
— Как ты их назвал… «Иосифлянская ересь»… Верно Иосиф Волоцкий убеждал стоглавый собор в том, что земли и креплёные к ним крестьяне, сёла и веси нужны монастырям, как и храмовое золото, и новые злато-серебро на образах. Чтобы люди ходили в храмы. А без него, де…
— Ты Сильвестр восьмой раз будешь повторять сказанное? Я тебя с утра слушаю, как ты одно и то же переворачиваешь, как навоз, чтобы он лучше перепревал. А уже и подневали, и скоро вечерять пора.
Сильвестр выпучил на Саньку глаза, ибо не слышал ещё от него такой дерзости, раскрыл рот и… закрыл его. Александр «посмотрел» на его плотно сжатые губы и мысленно усмехнулся.
— Ежели я сейчас только объявлю о том, что я на стороне ваших Заволжских старцев[14], как меня предадут анафеме.
— Царь Иван любил бывать там, — пробурчал Сильвестр.
Александр вздохнул. Из истории он помнил, что Иван Грозный, который потакал в молодости «нестяжателям», потом вырезал их поголовно. И Сильвестра в том числе. Что на него нашло? Видимо, нестяжатели были такие «правильные», что и до государственного управления добрались, объявив в стяжательстве царя и заявив, что христиане воевать не должны.
Поначалу Санька тоже думал, что нестяжательство — это хорошо. Ну как же, гуманизм в чистом виде, а потом вспомнил, кто либерализировал Россию в девяностых годах двадцатого века. Враги государственности и суверенитета. Государство — механизм и аппарат угнетения для наполнения бюджета. Вот и тут надо сначала найти другие механизмы пополнения бюджета, попутно изолируя от общества тех, кто распространяет подрывную идеологию, а потом уже строить отношения в обществе.
Ломать Санька пока точно ничего не хотел, кроме, пожалуй, системы неподсудности церковников светской власти, назначения митрополитов и, всё-таки, массового захвата монастырями общинных и пустошных земель.
— Я почитаю заволжских и иных старцев, но ведь они доходят до такого благодушия, что привечают, на Белоозере например, тех еретиков, кто хулит и троицу, и вообще все каноны. И ждут, пока еретики сами покаются. А до того эти еретики совратят толпы народа. Да и покаются ли они? И от ратной службы народ отговаривают. А это уже моя епархия. За то я карать стану. Мне и соборы не нужны будут. Сам проведу дознание и на кол посажу, чтобы другим неповадно было народ с пути истинного сбивать.
Сильвестр смотрел на Саньку ошеломлённо. К тому времени очнулся Адашев и лежал с открытыми глазами, но тихо-тихо. Но, даже если бы он лежал с закрытыми глазами, Саньке всё равно было бы видно по его «свечению», что он бодрствует.
— Я против злата в храмах ещё и потому, что злато, это пыль в глаза и обман. Не всё золото, что блестит. И вообще… Золото, — это хитрость дьявола, данная им человечеству в искушение. А они его на купола и образа. Это прелесть и любование…
— Верно, сын мой…
— Погоди, — прервал его Санька. — Но как это запретить? Давайте подумаем. Я бы мог запретить хождение золота и собрал бы всё золото в своей казне, но ведь вам это не понравится, а Алексей Фёдорович.
Адашев молчал.
— Да, ладно тебе… Знаю ведь, что не спишь. Дыхание другое. Говори, а то в бок ткну.
— Гхы-гхы-гхы, — откашлялся со сна боярин. — Всё ты, вроде, верно говоришь, государь, но без трепета… Грубо…
— Вот, те
