Кремлевские звезды (СИ) - Ромов Дмитрий

Но когда мы отъезжаем подальше и открываем все окна, туманный, густой, наполненный свежей арбузной прохладой воздух, по-настоящему опьяняет.

У нужного мне дома на Пионерском стоит милицейский бобик. За рулём Хаблюк, рядом Гена. Классика.

— Здорово, Орлы! — приветствую я их.

— Здоровей видали, — недовольно поднимая бровь, отвечает Хаблюк.

— Ну что, готовы?

— Да, — тоже недовольно говорит Гена.

Видать поцапались.

— Дядь Ген, ты постановление состряпал?

— Состряпал.

— Ну, погнали тогда!

Мы заходим в подъезд и быстро поднимаемся на третий этаж, подходим к двери и я жму на кнопку звонка. Звоню резко, дерзко и долго. По классике, по историческим лекалам. Прийти нужно ночью и сразу сломить дух подозреваемого.

— Ну где он там… — нетерпеливо шепчет Хаблюк и дверь открывается.

— Не ждал? — бросаю я, глядя исподлобья. — Быстро одевайся. Ты мне нужен!

Перед нами стоит Суходоев и обескураженно переводит взгляд с меня на Гену, с Гены на Хаблюка и снова на меня.

14. Ум, честь и совесть нашей эпохи

Я шагаю вперёд и пробиваю ему в грудину. Не сильно, так, чисто для эффекту.

— Ты чё, сучара! Плохо всасываешь? Думал я с тобой шутки буду шутить? Одевайся, я сказал! По форме! Ты у меня как герой сдохнешь!

— Чё тебе надо, Брагин⁈ — восклицает он и я слышу в его голосе практически страх.

Испугался, говнюк? Это хорошо. Я тебя об колено переломаю, козья морда. Выдою досуха!

— Мне нужна твоя туша! Оболочка! Ты будешь моей марионеткой! Я у тебя всю кровь высосу! Ты арестован, сука, по ордеру Гаагского трибунала!

Мои слова подкрепляются серьёзными и немного охреневшими от происходящего, лицами сержанта Хаблюка и капитана Рыбкина. Рыбкин щеголяет в Суходоевских погонах, вообще-то.

Обалдевший старлей кое-как одевается и выходит с нами к уазику.

— Куда вы меня везёте? — спрашивает жертва ночного террора, когда мы усаживаемся в машине.

— Убивать, — с вызывающей усмешкой бросает Хаблюк и закуривает.

Он выдыхает дым в открытое окно и заводит машину.

— Ты, козлина, думал я не узнаю? — продолжаю я прессовать.

— Что? — недоумевает Суходоев, зажатый между мной и Геной на заднем сиденьи бобика.

— Ты сам скажи!

— О чём ты? — пытается сохранять он независимый вид. — Между прочим, это противозаконные действия.

— Да ладно⁈ Серьёзно⁈ Противозаконные? А раньше ты о чём думал?

— Когда раньше?

— Когда каратистку ко мне подсылал. Ты вообще дебил? А если бы я её грохнул?

— Что? Что? Я… я… нет, это не то, что ты… думаешь…

— То, это именно то, кусок дерьма. Поэтому грохнуть придётся тебя. Ты вообще не втыкаешь, да?

— Я… я…

— Головка забубённая!

— Нет, это ещё до того было, до нашего… соглашения, — начинает торопливо говорить он. — Я уже отменить не мог…

— Правда что ли? И предупредить не мог? Не трахай мне мозги. Слушай сюда. Тебе капитана не дали? Не дали. И не дадут и вообще из органов выпрут, если не будешь делать, что я тебе скажу. Ты чё понять простую вещь не можешь?

Он молчит. Не хочется к малолетке в подчинение, я понимаю, но надо было раньше думать.

— Значит так, слушай сюда. Вот бумага, сейчас едем проводить обыск и арест. Ясно? Работаем нормально, с понятыми, как обычно. Старший капитан Рыбкин.

— Чего? — не понимает он.

— Того! Даю тебе последний шанс, вот чего. Если будешь нормально работать, жить будешь хорошо, в шоколаде и в окружении богатых невест. Понятно? Понятно, тебя спрашиваю?

— Понятно, — не слишком уверенно отвечает он.

— А если не будешь, сядешь за попытку вымогательства. Все материалы на тебя имеются. Лёха, ты въезжаешь в то, что я тебе говорю?

Он кивает.

— С этой… с Ариной… я, правда, не знал. Мы разбежались, я думал она уехала, а она решила дело до конца довести, дура.

— Разбежались? Ты же к ней в больницу ходил.

— Ну… ходил, — кивает он. — Она позвонила, вот и ходил. Разругались. Сука… Думал, ты не допрёшь.

— Это ты зря думал. Я допру, даже и не надейся, понял? Даже не надейся. Ты, как на ладони у меня. Так, всё выходим.

Машина заезжает в неуютный двор кирпичной хрущёвки на Ноградской и останавливается. Мы выходим из бобика и ныряем в сырой, пахнущий плесенью подъезд. Кругом знаки тлена и разложения, лучшего места для этого сатира и не найти.

Поднимаемся на четвёртый этаж. Вернее, бригада останавливается между третьим и четвёртым, а я поднимаюсь на четвёртый и жму на кнопку звонка. Из квартиры доносятся звуки музыки и голоса. Открывать дверь никто не торопится, им и так хорошо. Но ничего, звоню ещё раз, теперь напористо и тревожно. Немного шухера вам в хату.

Наконец, раздаются шаги и дверь чуть приоткрывается, выпуская наружу облачко душных благовоний и стонущую музыку загнивающего запада. Я с силой толкаю дверь, но она резко налетает на что-то, производя громкий и гулкий звук. На цепочку закрылся козлёнок. В щёлку выглядывает растерянный глаз Снежинского.

— Вам кого?

— Эдик, открывай. Я за Валей пришёл.

— Брагин? — манерно, как тот самый кинокритик, тянет он. — Сюда мужикам нельзя. Только девочкам.

— Позови Валю, — говорю я.

— Хо-хо, она с тобой не пойдёт, — смеётся он, — ей с нами лучше.

— Открывай, — требую я и пинаю по двери. — Я тебе сейчас дверь вышибу и весь подъезд перебужу.

— Что-о-о!

— Валя! — ору я и снова пинаю по двери, теперь уже сильнее.

— Мужлан фабричный! — обиженно восклицает он и, чуть прижав дверь, снимает цепочку. — Валентина, скажи этому бескультурному работяге, что никуда с ним не пойдёшь.

Он отступает, не давая, тем не менее, пройти мне внутрь. На нём шёлковый халат, из-под которого торчат тонкие волосатые ноги в тапках с восточным орнаментом.

В узкую тесную прихожую заглядывают пьяные и растрёпанные девы.

— Валя, пойдём, — киваю я на целомудренную свободу, простирающуюся за моей спиной.

— Эдуард только слайды начал показывать, — смеётся она. — Он к каждому из них ещё и сногсшибательный комментарий даёт. Давай лучше ты к нам.

— Нет! — вскрикивает Снежинский, как Папанов в «Бриллиантовой руке».

На это я пойтить не могу без Мыхал Мыхалыча.

— Брагин в этот дом не войдёт! Извини, Валентина.

— Пойдём отсюда, — говорю я с максимальной убедительностью, на которую способен. — Не пожалеешь.

Она вздыхает и начинает собираться. Вздыхает притворно, я вижу, что глаза у неё загораются страстью. Разъярил, растревожил и перевозбудил своих гостей сатир Снежинский. Я стою на площадке перед дверью и дожидаюсь Куренкову.

Наконец, она выходит, практически выплывает из квартиры, как воздушный шар, наполненный горячим воздухом порочных желаний. Широкозадая, как говорит Ирка…

— Ждёшь? — шепчет Валя.

Жду, конечно. Ты же видишь, вот он я стою и жду. Я приобнимаю её за плечи и увлекаю вниз по лестнице. Дверь захлопывается, и эротическая вечеринка продолжается уже без первого секретаря центрального райкома ВЛКСМ.

— Ой, — замирает Валентина.

— Здрасьте, — кивает Рыбкин.

Пухлый Хаблюк смотрит как всегда дерзко и свысока, а Суходоев думает о своём, возможно, о четвёртой звёздочке, так и не прилетевшей ему на погоны.

— Знакомься, Валентина, это наша доблестная милиция, готовая защищать твои интересы и днём и ночью. Ну что, орлы, вперёд, на врага?

Гена отлепляется от подоконника и устремляется вверх по лестнице. Остальные жандармы следуют за ним. Раздаётся громкий звонок, слышный даже здесь, а потом дверь широко распахивается, выплёскивая в подъезд звуки музыки.

— Снежинский Эдуард Фридрикович? — сурово начинает Гена. — Вот решение о проведении обыска. Посторонитесь.

— Что? — охает хозяин «плохой» квартиры. — По какому праву?

— По законному, — говорит Суходоев. — Ну-ка, в сторону, гражданин.

Валя смотрит на меня с нескрываемым ужасом.

— Ты что! — шепчет она и закрывает рот обеими руками. — А если бы я сейчас там была?