Андрей Посняков - Шпага Софийского дома
Гришаня встретил радостно, на шею кинулся — гость такой! Угостил пивом — цельная бочка под столом стояла — хоть и запретил ему Феофилакт пиво пить шестнадцать дней, так дни те давно прошли.
Выпили. Гриша посмотрел на гостя лукаво, улыбнулся, помолчал, потом спросил ни с того ни с сего:
— Чего ж ты не женишься, Олег Иваныч?
Олег Иваныч пивом поперхнулся. Это с какой радости ему жениться-то? Был уже печальный опыт, спасибо. Зачем ему жена-то? Обед Пафнутий и так приготовит — пальчики оближешь, а ежели насчет секса… или, как тут говаривали, «утех плотских»… так вертепы да бани на что? Девки там на любой вкус — ласковые да в любви умелые! Только плати, а нечем платить, так и так обслужат, за спасибо, — чего ж хорошему человеку не услужить?
Вот хоть позавчера. Сидел Олег Иваныч себе дома, на Ильинской, к вечеру уж так заработался — голова, словно котел, загудела. От дел оторвавшись, посмотрел в окно — ах и вечер — теплый, тихий, душевный — чего ж взаперти-то сидеть, пойти, что ли, развеяться? На танцы сходить, в клуб местный… Ну, клубов, конечно, не было, было нечто вроде: корчмы уличанские, где жители улицы собирались частенько, вскладчину пиво варили. Вот и третьего дня староста Ильинский к Олег Иванычу на усадьбу явился, насчет взноса на пиво. Мол, проставляйся, человек служилый! А Олег Иваныч и рад. Деньжат кинул щедро — благо, Феофилакт не жадничал… Корчма не так и далеко была, на Ильинской, кварталах в двух… Пафнутий с Акинфием идти отказались — годы не те, — а оглоеды на реке рыбу ловили… Ну, и черт с ними. Плюнул Олег Иваныч, кафтан надел лазоревый — и в корчму. С улицы уже музыка слышна была — гусли, свирели, бубны, голоса девичьи.
Юность ранняя Олег Иванычу вспомнилась, деревня — как, «тридцать третьего» портвешку в кустах тяпнув, ходили с друзьями-обормотами на танцы. Эх, раззудись, душа! Правда, завтра работы много…
Ну ладно — маленько посидеть — да спать.
Маленько… Куда там — маленько. К утру только домой приперся!
Поначалу все чинно-благородно было. Вошел Олег Иваныч, на иконы перекрестясь, поклонился степенно. Познакомился. Ничего мужики оказались. Все свои, с Ильинской улицы. Панфил, Неждан, Геронтий. Игнат, староста. Он Олега Иваныча и представил, впрочем, чего уж представлять было — знали уж все о новом человеке софийском. Ну, одно дело знать — другое ближе знакомство свести.
Свели, блин… Сначала одна кружка. Потом другая, третья. За знакомство, да за здоровье, да за праздник… На восьмой кружке Олег Иваныч за бубен схватился — музыкантам подыгрывать, на десятой — танцевать вышел, вместе с Панфилом да Игнатом, старостой. Да девки еще какие-то были. Не, не какие-то, а очень даже ничего девки! Вольные, новгородские. Одна — с косою до полу, глаза, словно лес, зеленые. Закружила Олега Иваныча так, что у него перед глазами все кутерьмой пошло. Вот Панфил, вот Игнат, вот Геронтий… А где же девки? А вот и они… А бубен? Бубен-то он зачем в руке держит? А глаза-то у девицы — ну, зелень, зелень — как там в песне — у беды глаза зеленые, не простят, не пощадят…
Точно — не пощадили! Да Олег Иваныч, честно сказать, и не сопротивлялся особо. В себя пришел только на улице, куда Анфиска, девчонка зеленоглазая, вытащила. А губы-то у нее какие… зовущие… С жаром поцеловал Анфиску Олег Иваныч, почувствовал, как рванулось к нему молодое девичье тело. К кустам пошли, к стене городской. Там, на лужайке, сама с себя сарафан с рубахой стянула Анфиска. Смеясь, в траву повалилась, руки к Олегу протянула. Тут и мертвый не устоит.
К утру, Анфиску до двора проводив, — удивлен был Олег Иваныч: усадьба-то Анфискина знатна была. Хоть и жила она там приживалкою. Замуж собралася за конюха, вот и гулеванила последний раз, с подругами. Напоследок поцеловала Олега Иваныча — прощай, сказала… Больше не встречал ее Олег.
Ух и глазищи у нее были…
Так что жениться Олегу Иванычу было пока незачем. Правда… Правда, была одна боярыня… Светленькая, с глазами как чай… Софья… Чувствовал к ней Олег особое влечение, благоговейное какое-то, не такое совсем, естественно, как к тем «жёнкам». Казалось — вот только увидеть боярыню — и всю неделю можно счастливым ходить. Не думал не гадал Олег Иваныч, что способен еще на подобные чувства. А что касаемо девок, Анфиски той же, так это — со всяким случиться может. В конце концов, не женат же он еще! Девки девками. А Софья… Софья — совсем другое дело… Где ж только она, интересно? Сколько информации стекалось к Олегу Иванычу — о Софье ничегошеньки! Словно и не живет она в городе, а так, доживает. Ни в «московской» партии ее нет, и к «литовцам» не прибилась. Политически пассивна, в общем. Так это и к лучшему, когда молодая жена… Тьфу ты.
— Гришаня, ты к чему про женитьбу-то?
— Книжицу новую переписываю, — не удержался, похвастал Гришаня. — «Слово о женах, о добрых и злых»…
— О, ну тут я тебе много чего могу дополнить, особенно про «злых». Ну-ка, почитай-ко, пока дождь пройдет!
— Почитать? Изволь, господине!
Гришаня приосанился, начал нараспев, с выражением:
— Добрая жена мужа своего любит и доброхот во всем,
А злая жена мужа своего по хребту биеть немилостиво!
А добрая жена главу своему мужу чешеть и милуеть его,
А злая жена по рту и по зубам батогом биеть…
А добрая жена по утробе гладить мужа своего,
А злая жена по брюху обухом биеть…
— Хватит, хватит, — увидев через оконце просветы в тучах, замахал руками Олег. — Вот они, какие, оказывается, жены-то бывают! По хребту бьют да по брюху обухом. А ты спрашиваешь — чего не женишься! Сам вот женись, пусть тебя по брюху обухом… Мудрая какая книжица.
— Ефросина… Феофилакту-игумену переписываю.
Олег Иваныч допил пиво, вытер мокрые губы тыльной стороной руки и, вспомнив, спросил про стригольников.
Гришаня притих, глянул подозрительно: чего, мол, выспрашиваешь?
Олег Иваныч взъерошил ему волосы, пояснил успокаивающе:
— Не под тебя копаю, отрок.
— Сидят по домам, стригольники-от, — нехотя поведал Гришаня. — Там и молятся, в церковь не ходят, говорят: в церкви мздоимцы суть, да многие священниками не по достоянию поставляемы, а по мзде. Не надо, говорят, церкви, всяк человек — сам себе церковь.
— А ты, Гришаня, откуда про них знаешь?
— Так… знаю… Ты же говорил, что не под меня копаешь?
— Ладно, ладно, не под тебя. И много на Новгороде тех стригольников?
— О! Сонмища!
Олег Иваныч покачал головой. Сонмища! Это ж надо! Черт бы их всех…
Дождь между тем закончился, в окошке Гришаниной кельи радостно улыбалось синее высокое небо, чистое, светящееся, как иконы местного, новгородского, письма.
Олег Иваныч вышел из Детинца, миновал Земляной город и, перейдя по деревянному мостику ров, свернул на Новинку — улицу, после дождика грязную, топкую, давно не мощенную — бревна, эвон-ко, сгнили, гнулись под тяжестью его шагов, скрипели, сердечные. По обеим сторонам улицы росли березы да елки, росли настолько часто, что даже трудно было заметить отходившую по правую руку Прусскую улицу, утопавшую в яблоневых садах многочисленных боярских усадеб.
Жара спала, воздух был свеж и прозрачен, остатки пролившейся дождем тучи поспешно убегали куда-то далеко к горизонту, уходили, чуть погромыхивая на прощанье, на юг, в дикую московитскую сторону. Идти было легко — улицу недавно сызнова замостили, вкусно пахло свежесрубленным деревом, смолой и опилками. Олег Иваныч даже напевал что-то вполголоса — то ли из старого репертуара «Машины времени», то ли недавнее: «…а злая жена мужа бьеть по хребту!»…
Однако вот и церковь. Храм Святого Михаила. Каменный, одноглавый. Сахарно-белый, как и все новгородские церкви. Где же пономарь? Зайти — узнать. Заодно свечку поставить, во здравие рабов Божьих новгородцев.
— Боярышня, не передадите свечечку?
Стоявшая впереди, у иконостаса, напротив дьякона со свечками, «боярышня» обернулась.
Темный, серебром шитый, платок. Глаза… Теплые, золотисто-коричневые… вдруг сверкнули, расширились…
Софья! Господи, неужели правда?
Боярыня Софья!
Как дурак стоял Олег Иваныч, пялился. Нет, чтоб поклониться галантно, невзначай встречу назначив… Да и боярыня тоже хороша — даже не улыбнулась, только ресницами захлопала — вниз-вверх, вниз-вверх. А ресницы долгие, загнутые, сурьмой персидской крашенные…
Молча, словно смущаясь чем-то, протянула боярыня свечку.
Опомнился Олег Иваныч, взял — до руки Софьиной дотронулся случайно — словно огнем ожгло! Вот не думал не гадал старший дознаватель — циник да бабник тот еще, что втюрится эдак на старости лет. Улыбаясь широко, стоял, не замечая, как капал горячий воск со свечки. Забыл и про пономаря.
Вышел из церкви, встал, к стеночке прислонившись. Сорвал травину — в рот, из угла в угол губами перекатывал. Показалась боярыня с бабками да слугами. Села в возок, двумя белыми лошадками запряженный, обернулась… Олег Иваныч не удержался — помахал рукою. Улыбнулась боярыня Софья, показалось на миг — нет в мире ничего краше ее улыбки. Тронулся возок, потянулись позади слуги да бабки, да девки дворовые. За ними и Олег Иваныч. Шел, не отставал, про пономаря вспомнил, правда, да решил, подумав, — успеется еще, будет время.
