Комсомолец. Часть 3 - Андрей Анатольевич Федин
Математика и общение с Перельманом отвлекли меня от утренней неудачи. Раньше я не особенно увлекался научными изысканиями (хотя и не считал себя глупцом или неучем). Не горел желанием «изобретать велосипед» и теперь. Вот только математические способности и свалившиеся на меня знания неплохо легли в канву моих целей и желаний, уже сейчас становились помощниками — в будущем наверняка превратятся и в кормильцев. Ароматным кофейным зёрнам я бы порадовался больше, нежели признанию моих новых талантов. Однако признавал, что математика — это именно тот «кратчайший» путь, что уверенно уводил меня от необходимости взваливать уже маячившие на горизонте проблемы лишь на собственные плечи.
* * *
Своими планами профессор поделился со мной под вечер, когда вновь поддался усталости (Самуил Яковлевич всё медленнее писал, всё чаще потирал глаза; пока не сдался — он снял очки, уронил их на стол).
— Александр Иванович, — произнёс Перельман, закрыв тетрадь с записями. — Признаюсь честно: ваша работа над доказательством гипотезы Пуанкаре произвела на меня сильное впечатление. Да вы и сами, уверен, это уже поняли. Ваши труды занимают мои мысли уже не первый день. Пожалуй, не преувеличу, если скажу, что даже горжусь вами. Сразу поясню: ваша работа не без недостатков…
Профессор закрыл глаза, снова потёр веки. Его причёска растрепалась, седые волосы торчали клочками, серебрились. Самуил Яковлевич Перельман сейчас походил на безумного учёного из голливудских фильмов… или на Альберта Эйнштейна. Я сделал глоток остывшего кофе (всё же не кофе — кофейного напитка), смотрел на профессора (что было сил, изображал внимательного, но наивного слушателя). Самуил Яковлевич вновь взглянул на меня, на свою тетрадь. Улыбнулся.
— …Но всё же ваши мысли и рассуждения удивительно свежи и перспективны, — заявил он. — И раз они заинтересовали и увлекли меня, я подумал… Мы с Виктором Феликсовичем подумали, что вы просто обязаны поделиться ими не только с нами, но и со всем учёным сообществом. Ваши попытки доказать гипотезу Пуанкаре необходимо показать публике. Что вы об этом думаете, Александр Иванович?
Я пожал плечами.
Подумал: «Да рожай ты уже! Предлагай, что задумал. Хватит тянуть».
— Я пока об этом совсем не думал, Самуил Яковлевич. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы мои труды оценили по достоинству. Ведь мне удалось то, что не смогли сделать другие, более возрастные и образованные математики. Но я не представляю, что для этого нужно сделать…
— Зато я… мы представляем! — сказал профессор.
Он убрал очки в футляр. Прижал к столешнице свою тетрадь (мою тетрадь Самуил Яковлевич хранил в портфеле). В глазах профессора блеснул свет ламп — лишь усилил сходство Перельмана с киношными учёными. Профессор распрямил спину (захрустели позвонки), глубоко вдохнул (будто готовился к долгому выступлению перед публикой). Заставил меня поверить в то, что его неспроста назначили заведующим кафедрой — учёность в нём соседствовала с предпринимательской жилкой.
— Для начала, нужно оформить ваши мысли в журнальную статью, — сказал Самуил Яковлевич.
Постучал футляром по столу.
— Нет, в серию статей, — поправил себя Перельман. — Понадобится составить их с десяток, если мы хотим дать полный и исчерпывающий ответ на то, как именно следует искать ответ на «загадку тысячелетия». Как вы смотрите на перспективу публикации ваших доказательств в научной прессе, молодой человек?
— Нормально смотрю.
Самуил Яковлевич бросил взгляд на Феликса — тот прислушивался к нашему разговору, пуская в приоткрытое окно струи табачного дыма. Попеленский насторожился, при упоминании журнальных публикаций. Даже позабыл о сигарете (та дымилась в его руке). Мне тут же вспомнились слова приятеля из моей прошлой жизни, который пояснял, чем «Прима» лучше импортных сигарет. «Я могу спокойно прогуляться по делам, — говорил он. — Вернусь, а она только погасла, но не истлела. Сажусь и курю дальше».
— Хорошо, — сказал профессор. — Похвально, что вы не прячетесь от научной известности. Советский учёный должен помнить, что, в первую очередь, он трудится ради блага советских людей. Придётся, разумеется, поработать над содержанием статей. Потому что в нынешнем виде ни один уважаемый научный журнал вашу работу не примет.
Перельман покачал головой.
— Но это не проблема, Александр Иванович. Тут вам на помощь придут опытные товарищи. Мы с Виктором Феликсовичам возьмём на себя труды по преобразованию ваших мыслей в пригодный для понимания аудиторией текст. Я правильно говорю, Виктор Феликсович?
Феликс кивнул, подтверждая слова профессора.
— Дело это непростое, — сказал Перельман. — То, что вы нам показали — крайне сырой материал, требующий долгой и тщательной обработки. Придётся в значительной степени преобразовать ваши рассуждения. Но вы не думайте, молодой человек, что мы хотим украсть ваши идеи…
«Ещё бы я так не подумал», — промелькнула у меня в голове мысль.
— Самуил Яковлевич, да я!..
Профессор жестом попросил меня замолчать.
— Я обещаю, Александр Иванович, — сказал он, — что ваша фамилия непременно будет в числе соавторов этой занимательнейшей серии статей! Наряду с моей, известной в научных кругах фамилией… и с фамилией Виктора Феликсовича — вашего учителя.
* * *
Я с вполне искренней радостью согласился на предложение профессора. На что-то подобное я и рассчитывал. Потому что наивным семнадцатилетним парнишкой только выглядел. И хорошо представлял, как именно продвигались в научных кругах сделанные молодыми, но неизвестными талантами открытия (об этом мне рассказывала и Людмила Сергеевна Гомонова, много лет проработавшая в Зареченском горном институте). Профессор Перельман мог и вовсе не указать в статьях мою фамилию… если бы не сомневался, что разберётся в моих не самых подробных записях самостоятельно. Вот только я подобного шанса ему не предоставлю. Но славой поделюсь и с ним, и с Феликсом: я не жадный — пока.
* * *
Славе и Паше я честно рассказал, почему даже в выходной день пропадал в институте. Сообщил им, что в компании с Феликсом помогал заведующему кафедрой высшей математики оформлять статью для научного журнала. Свои непосредственные функции в этом деле не уточнил. А парни лишь поинтересовались, получу ли я за эту «помощь» «автомат» на предстоящем экзамене. Я неопределённо отшутился (но пометку в уме сделал). Представил реакцию Паши Могильного на появление в нашей комнате Попеленского (если бы я пригласил сегодня математиков продолжить здесь дискуссии). Даже и не усомнился: вид сидящего с дымящейся сигаретой на его кровати Феликса поразил бы Пашку не меньше, чем выходившая от меня Королева.
* * *
Ночью мне приснилось, что я снова очутился в Пушкинском парке. Тот сон показался мне сверхреалистичным (как и тогда, в больнице). Я стоял около памятника Великому поэту. При свете дня.
