Главная роль 6 (СИ) - Смолин Павел
Сколько миллионов ценнейших человеко-часов позволили сэкономить мои откровенно дилетантские папочки? Сколько углов срезать? Сколько научных прорывов случится в обозримом будущем? Мне, обычному парню-недоучке с доминирующей гуманитарной половиной мозга, даже страшно становится от ожидания того, что вскоре прольется из наполненных работой институтов, лабораторий и полигонов. «Прольется» неизбежно, назло нашим врагам и на счастье Империи.
Несколько десятков лаборантов посадить пришлось, и коллеги меня за это не осуждают — подписку о неразглашении же давал, так какого черта совершенно секретные сведения иностранцам в трактире передаешь? Думал, что не заметят? Эти беззаботные времена «науки без границ» теперь работают с нюансом — в Россию по-прежнему стекается научная мысль через профильные издания и нанятых спецов, а обратно уходит только то, что не навредит нам в будущем.
Небо за окном прямо на глазах серело, тучи сгущались. Один разряд молнии в баллоны, и мы красиво разлетимся на атомы, никакие красное дерево с бронзой не помогут. Как ни странно, но моим спутникам сейчас не так страшно, как мне — они-то твердо уверены в богоизбранности цесаревича. За мной хоть в ревущее пламя — одним своим присутствием уберегу. К счастью, добраться до столицы и опуститься ногами на бренную землю нам удалось за десяток минут до начала грозы.
Лошади мчали во весь опор, бронированная карета обиженно скрипела и дребезжала. Гонка до Гатчины завершилась, лейб-медик встретил нас на крылечке. Вид, как и у всех вокруг, никудышный. Многие смотрят на меня со щенячьей надеждой в заплаканных глазах, и от этого невольно подкашиваются ноги. Я-то что, я-то с потенциальными проблемами разберусь, а они…
У каждого из нас есть свои «Андреичи», которые жизни в отрыве от начальника не мыслят. Кто-то назовет это раболепием и презрительно плюнет, но я назову это преданностью. Сколько «Андреичей» и «Марф» умоляли революционеров охолонуть и убрать оружие? Сколько свинца было впитано в тщетной попытке спасти того, кому служил с малых лет? Сколько презрительных упреков «старые псы» слышали в свой адрес в последние минуты жизни? Сколько «Андреичей» не выполнили последний, самый важный приказ — «иди и живи, тебя не тронут», выбрав вместо этого смерть? Что проще — нажать на спуск в сторону смешного, зачем-то продолжающего взывать к совести дядьки, или остаться преданным своему невеликому, но единственному долгу до самого конца?
— Идемте, Сергей Петрович, — велел я лейб-медику Боткину. — Как оговаривали.
Сглотнув — та еще процедура в его глазах — доктор пропотел, решительно кивнул и бегом отправился за оборудованием. Я направился сразу к апартаментам царя, заставляя себя по пути ободряюще улыбаться не находящей себе места прислуге. Все будет хорошо — смотрите, я здесь, и козырь попросту не может не сработать. Не других успокаиваю — себя.
Доктор нагнал меня в гостиной Императора. В руках — саквояж.
— Обождите в коридоре, — велел я слугам.
Крестясь и проговаривая молитвы, народ покинул гостиную, и мы с Боткиным вошли в спальню. Почему при всем разнообразии болезней все они пахнут одинаково, когда больной цепляется за жизнь из последних сил? Почему открытые окна совсем не прогоняют этот запах? Ливень снаружи открытым окнам был рад, захлестывая подоконник и стекая на пол. Утопить Императорскую спальню ему мешали слуги, тряпками собирающие воду и выжимающие ее в ведра. При нашем появлении хмурые лица разгладились, и на меня пролился еще один поток ни на чем не основанной в моих глазах надежды. Тяжело, когда смотрят вот так, словно зная обо мне что-то, о чем я и сам не догадываюсь.
— Обождите в коридоре, — повторил я приказ. — Потом порядок наведете, — прервал тоскливо бросаемые на влажные подоконники взгляды.
В другой день добавлять ничего не понадобилось бы — ушли бы сразу, как ветром унесенные. Тяжело последние дни слугам дались, железобетонная выучка трещину дала.
Александр своим видом вызвал у меня паническую мысль «что я вообще пытаюсь сделать? Это же не жилец!». Бледно-желтая кожа покрыта потом и обтягивает кости черепа, подергивается от смутных видений лихорадочного полусна-полуобморока, потрескавшиеся губы жадно, порывисто, но очень скудно глотали воздух.
— Приступаем, — велел я щупающему Высочайший пульс Боткину, сняв камзол и принявшись закатывать рукав левой руки до самого плеча.
— Спаси и сохрани, — перекрестился лейб-медик и достал из саквояжа систему для переливания крови с ручным приводом — самый совершенный образец из всех имеющихся в нашем распоряжении.
Я подтащил кресло поближе, уселся. Боткин тем временем зафиксировал руку Императора в петле, которыми пришлось оснастить кровать, чтобы мечущийся Александр не навредил себе — это в последние дни у него сил двигаться не осталось. Рукав ночной рубахи подняли, и доктор обработал мне и царю сгибы рук спиртом. Многоопытная рука без труда направила иглу в мою вену, столь же безошибочно воткнула второй конец системы в руку царя, не забыв ее зафиксировать, доктор закусил губу и принялся крутить рукоять.
— Уверен, происходящее более чем попадает под критерии врачебной тайны, — на всякий случай заявил я.
— Безусловно, Георгий Александрович, — не отвлекаясь от дела ответил Сергей Петрович.
Крови мне не жаль — если покажет свою эффективность, я бы ее «сцеживал» раз в несколько дней и отдавал неизлечимо больным. Но их же много, на всех не напасешься, а градус сатанизма в этой процедуре разглядят такой, что… Ладно, может и не получится ничего, а я уже думаю, как разгребать последствия «опыта».
Минута, другая, третья. Стрелка считающего объем перелитой крови датчика достигла ста миллилитров, потом — двухсот, доктор начал прятать от меня глаза, стыдясь провала «опыта». Давай, ты же царь! Ты же Помазанник! Неужели хочешь уйти вот так, проиграв долгой и тяжелой болезни, жалко развалившись на пропотевшей, скомканной кровати?
На трехстах пятидесяти миллилитрах веки Императора задрожали, а дыхание выровнялось. На четырехстах он открыл глаза, проморгался и нашел нас вполне осознанным взглядом:
— Что?.. — выдохнули губы, и царь закашлялся.
Дальше он подергал рукой, и я попросил:
— Подождите немного, папа́, дайте доктору закончить.
Спокойный, деловитый тон сработал — Император перестал дергаться, с живым интересом на лице глядя на работу системы. Пятьсот. Хватит, пожалуй — мне не жалко, и даже голова от кровопотери не кружится, но лицо царя прямо на глазах обретает румянец, а кожа — упругость. Ууу, какое лицо у доктора Боткина вдохновленное! Крестится свободной рукой, и я снова завидую способности смотреть на меня вот так. Что ж, без ложной скромности должен признать — делай я свою работу дурно, таких взглядов бы не удостоился.
— Систему сжечь, — велел я к огромному, прорвавшемуся сквозь вернувшуюся было профессиональную маску недовольству доктора велел я.
Понимаю желание вытрясти из трубок каждую капельку и как следует поглазеть на них в микроскоп и подсадить к всяческим бактериям. Доктор человек экстра-надежности (а каким еще должен быть человек, который видит самые потаенные августейшие места и принимает роды?), но такую деликатную субстанцию доверять нельзя никому.
— Объяснись, — в свою очередь велел Император.
Запросто.
— Вы умирали, и я велел доктору перелить вам моей крови. Помогло, но не знаю, насколько хорошо.
Александр почухал подбородок, и я скопировал жест. Далее он поерзал, и я поерзал вслед за ним с поправкой на позу. Причина проста и логична — показать царю, что отныне мы связаны прочнее, чем когда бы то ни было. Боткин завороженно взирал на происходящее от горящего камина, пожиравшего оборудование.
Император заметил закономерность и приподнял правую руку. Изобразив усилие, я удержал свою на месте и покачал головой.
— Сергей Петрович, прошу вас покинуть нас ненадолго, — велел Александр.
Поклонившись, доктор покинул спальню, ожесточенно растирая лицо ладонями. Едва дверь закрылась, царь горько усмехнулся и с отвращением к себе выдохнул:
