Под знаком Альбатроса - Алексей Иванович Гришин
Еще примерно через час принесли поесть. Кувшин сильно разбавленного вина и толстый ломоть грубого серого хлеба.
Линч взглянул на свой объемный живот, от которого мечтал избавиться последние пару лет, и с оптимизмом висельника решил, что даже на такой диете похудеть не получится до самой смерти.
Ночью Линч проснулся от того, что кто-то начал бросать в зарешеченное окно камушки. Мелкие, они со звоном падали на каменный пол. Потом раздался приглушенный голос.
— Эймон, проснись, это Шон. Слышишь меня.
— Слышу, — подошел к окну и ответил также шепотом.
— Можешь говорить нормально, только не кричи. Часовой от твоей двери только что отошел. Ты как?
— Нормально, если меня повесят в конце недели. Если позже — боюсь простудиться. Здесь холод собачий.
— Знаю. Отойди в сторонку.
И через секунду в окно влетел уже крупный булыжник, едва не угодивший заключенному в голову.
— Тяни!
Чего и куда? А, вот оно что! Линч нащупал привязанный к булыжнику шнур, потянул. Определенно что-то тянется.
— Аккуратно, не спеши. Так, подожди, помогу… ну вот и отлично. Отвязывай одеяло и бросай конец назад.
Сказано — сделано. Вновь прилетевший камень и команда: «Тяни! Только не урони».
Хм, тут что-то другое. Ого! Между решетками пролез мешок, узкий, но длинный, словно специально сшитый для передачи арестантам. Что там? Вяленное мясо, уже нарезанное, хлеб и бутылка. Чего? Ух ты, потир! Жить можно, жаль, что недолго.
— Спасибо. А не отберут завтра?
— Нет, тут больше половины наши служат, островитяне не будут устраивать скандал по мелочам. Так уже было.
Вот как? Интересно. Может, и шанс есть?
— И чем кончилось?
— Повесили. — Даже в шепоте Шона слышалось сожаление. — Но не падай духом, Пэдди обещал тебя вытащить, а он если что сказал, значит точно сделает.
— Что сделает? Ты, главное, дверь открой, а там уж я как-нибудь…
— Да никак! Тут вокруг маги чего-то наворотили, так что без разрешения офицеров границу лагеря не пересечь. Ни сюда, ни отсюда. Говорят, для безопасности сделано, но, по-моему, чтобы наши не разбежались. Ладно, пора мне. Кидай веревку назад, завтра еще пожрать принесу.
И, схватив переброшенный в окно конец, младший брат ушел, только звук его шагов недолгое время нарушал ночную тишину.
Утром все повторилось. Тот же капрал разбудил, заставил вынести ведро. На то, что арестант был пьян, одеял у него стало больше, а под лежанкой темнел какой-то мешок, внимания не обратил, причем достаточно демонстративно.
Назавтра — то же. Шон принес еду и выпивку, капрал утром ничего не захотел замечать. И на следующий день, и потом. Попытки Линча выяснить хоть что-то о возможности спасения ни к чему не приводили, Шон лишь бубнил что-то о том, что Пэдди надо верить, вот как он верит.
Пока как-то днем за окном не зажужжали пилы и не застучали молотки. А вечером в камеру не вошел какой-то разряженный хлыщ и, разя перегаром, заплетающимся языком сообщил, что суд состоится завтра, а приговор приведут в исполнение сразу, можно сказать — немедленно. Прямо в городе, на ближайшей площади, при всем честном народе. Чтобы, стало быть, грязные кельты твердо знали, кто в Гибернии хозяин.
Вот так и настала последняя в жизни ночь.
Холодная и сырая, от которой, впрочем, неплохо защищали два одеяла, одно из которых навеки провоняло дерьмом и блевотиной прежних арестантов. Так что завтра его не станет, а эта тряпка останется ждать следующих арестантов, чтобы также проводить их в последний путь своими ароматами.
Она и воняет-то так потому, что корежило здесь предшественников Линча в такие вот ночи по-всякому. Страх, ужас смертный, он такой, от него и рвет, и проносит даже крепких людей. Линч знает, видел. Как в жестоких боях, когда корабли палили друг в друга в упор, с дистанции пистолетного выстрела, канониры продолжали заряжать и наводить. Нередко штаны у моряков и намокали, и воняли, но люди продолжали драться.
И никто потом не улыбался, когда они, измученные, обожженные и окровавленные, тратили последние силы на стирку.
Линч с ногами уселся на лежанку, укутался одеялами, прислонился спиной к стене, уставившись в окно, где сквозь прутья решетки ярко сияли звезды знакомых созвездий. Ну да, Лебедь. Вон он, раскинул свои крылья, несется сквозь века, равнодушно взирая с высоты на копошащихся внизу жалких людишек.
Эй, птица звездная, возьми, унеси отсюда! И сбрось где-нибудь в океане, где и положено заканчивать свои дни моряку.
Не слышит. Никто не слышит. И эти, которые в Амстердаме назначили капитаном, тоже не слышат.
Интересно, а если бы знали, что вот прямо завтра вздернут их капитана «за шею, пока не умрет»? Помогли бы? Черта с два, у них таких Линчей полно в запасе, всегда готова замена. Так зачем деньги тратить?
А он на них зачем горбатился? Задыхался в тропиках, замерзал у льдов Гренландии, прощался с жизнью в безумных штормах сороковых широт. За деньги? Сильно они сейчас важны, помогли хоть чем-то? Ведь все бы отдал, чтобы пожить еще. Так стоило оно того?
Важнее, гораздо, несоизмеримо важнее оказалось, что есть брат, который просто вовремя принес одеяло. И второй, что бьется сейчас, наверняка изо всех сил бьется, чтобы совершить чудо, спасти обреченного.
Не выйдет, это ясно, но Пэдди сделает все, что сможет. И даже немножко больше.
Он всегда был таким.
Вспомнилось, как много лет назад, совсем мальчишкой решил забраться по отвесной прибрежной скале. Перед Ноной красовался, точно. Она тогда тощая была, долговязая, мечта мальчишки. Лез хорошо, ловко, уверенно, пока не добрался до выступа, встав на который понял, что все. Вверх пути нет, а вниз… глянул: мамочка, да по такой крутизне живым ни за что не спуститься. А признаться, что страшно, язык не поворачивается. Девчонке-то.
Хорошо, Нонка сообразила, сбегала к Пэдди, тот пришел с веревкой, сбросил с обрыва конец, сказал обвязаться, а как только начал вытягивать брата, под ним самим почва поехала, вниз заскользила, так он…
Воспоминания прервала открывшаяся дверь. Вошел тот же капрал, за которым в сером утреннем свете угадывались силуэты солдат.
— Вставай, выходи, ведро оставь, его без тебя уберут. Лицом к стене,
