Андрей Посняков - Меч времен
— Чу! Точно девка! Девка, ты кто? Что смотришь — язык проглотила? Ты одна, что ли, здесь?
— Нет, с братьями…
Ох ты, хватило ума сказать.
— Они там, рыбалят…
— Ночью, что ли?
— Сети ставят…
— Поня-атно! Недозволенною ловлею промышляют, виру, небось, не платят — иначе зачем ночью-то таиться? Вот что, девка, — братьям своим, как вернутся, скажи: до утра пусть носа из шалаша не высовывают. Поняла?
— Как не понять… А вы-то кто будете?
— Люди вольные… — незнакомцы — кажется, их все-таки было двое — расхохотались.
— Ну, прощевай, дева…
Прятавшиеся за деревьями парни перевели дух — неохота было показываться, опасно. Боярич предупредил — беглых искали: трех молодых парней, с приметами. А девчонка… Про девчонку-то никто особо не знал.
Зашуршала под ногами трава… И вдруг — тишина. И снова голос:
— А девка-то ничего себе… Может, забрать ее?
— Да ты что! Братья ведь… мало ли, шум подымут? Искать начнут…
— Ин ладно… Забирать не будем. Вот что, Данило, ты иди себе к нашим, а язм… Язм задержусь малость… чуток.
— Так ты что, замыслил…
— Что замыслил — не твое дело. Иди давай.
Послышались удаляющиеся шаги. Потом другие — крадущиеся, быстрые…
— Эй, девка… А ну-ка, выгляни! Эх, хороша… Оп!
— Пусти!
— Ну-ну, не ерепенься!
Звук пощечины. Резкий, словно выстрел. Интересно, кто кому дал? Впрочем, уже не интересно — девчонку выручать надо!
Миша толкнул Авдея локтем:
— Бежим!
И тут — же, словно позвали — стон:
— Пусти-и-и-и…
Опа! Вот он, гад, уже навалился на Марьюшку, разорвал платье. Здоровущий!
— Ах ты, гнус прековарный! Получи!
Пнуть! С разбега!
Гнус быстро откатился в сторону, вскочил… Сивые растрепанные волосы, бритое лицо… подбородок квадратный… Кнут! Кнут Карасевич! Ах ты, гад… В морду ему! В морду!
Отпрянув от удара, парняга все же сумел удержаться на ногах — такая-то орясина! — мало того, выхватил из-за голенища длинный и узкий нож, перекинул из руки в руку, хохотнул нагло:
— А ну? Кто хочет в салочки поиграть? Люли-люли!
Оп! Миша ударил его носком сапога под колено. Кнут скривился… и тут заметил остальных — Мокшу с Авдеем. Авдей тоже вытащил нож, а Мокша подобрал с земли увесистый сук…
— Эй, эй, парни! — тут же убрав нож, заулыбался Кнут. — Может, разойдемся? Чего я вам сделал-то? Вон, и мои уже идут…
Он кивнул куда-то поверх голов. Миша — вот дурачок! — обернулся. Как и остальные… Тем временем Кнута уже и след простыл. Исчез, растворился в зыбком мареве призрачно-лунной ночи, словно и не было. Лишь только слышно было, как — уже где-то в отдалении — затрещали кусты.
— С песчаной косы явился, — нарушил возникшую тишину шепот Авдея. — Значит, там и пристали. Парняга приметливый — не он ли усадьбу громил?
Михаил усмехнулся:
— Он.
Склонился над дрожащей девчонкой, погладил по голове, обнял:
— Ну, что дрожишь, что?
— Рукав мне оторвал, гад… — Марьюшка неожиданно рассмеялась. — Теперь пришивать. А дрожу я — от холода. Вон, промозгло-то как, верно, к утру туман будет.
— Да уж, верно, будет, — Михаил вытащил из шалаша плащ, накинул девчонке на плечи. — Может, спать пойдешь?
— А вдруг эти явятся? Кто знает, сколько там их?
— Слова верные. Так, может, нам пока на луга податься? Переждать до утра.
— На лугах — мошка съест. Лучше — в рощицу.
— В рощицу так в рощицу, — Миша, соглашаясь, кивнул. — Идем.
И в самом деле, случай был такой, что лучше перебдеть. Приплывших с Кнутом людей могло оказаться слишком уж много для четверых беглецов, из которых одна — девушка, а двое — совсем еще молодые парни, почти дети. Интересно, что здесь делают кнутовы гопники? Та же самая компашка, что сидела тогда в корчме на Лубянице, а потом лихо громила усадьбу Онциферовичей? Скорее всего — да, те самые. И сюда явились — за каким-то своим, тайным и нехорошим делом. Таким, что требовало быть подальше от людских глаз. Значит, вряд ли гопники сейчас начнут масштабную облаву, в худшем случае — явятся впятером-шестером к шалашам — посчитаться. Да, наверное, явятся… А искать не станут — ну-тко — походи по лесу ночью, даже и при яркой луне — много высмотришь?
И все равно, до утра не спали. А едва взошло солнце, выбрались на пригорок, увидев, как выплывают из-за излучины челны — гопники Кнута Карасевича возвращались обратно в город. Ну и славно…
А еще примерно через час к ольшанику причалила лодка Онисима Ворона. Как и договаривались. Миша не стал провожать друзей до ладьи ладожского гостя, вылез на Ворковом вымоле, на Софийской. Обнял ребят, крепко поцеловал Марьюшку, перекрестил всех:
— Удачи!
— И тебя да не оставит Господь своей милостью. Ждать будем!
Ждать…
Мише на миг стало совестно — он ведь и вовсе не собирался переться в какую-то там дальнюю вотчину. Совсем другие мысли занимали молодого человека, совсем другие. И тем не менее — защемило, все ж таки защемило в груди под сердцем. Хорошие они люди — Авдей с Мокшей, Марьюшка… Марьюшка… Смешная такая, юркая… Ишь, сидит, машет… А глаза-то мокрые — всплакнула, что ли? Ну что ж… Тут самому бы не всплакнуть в самом-то деле… Жаль, больше не свидимся.
— Счастья, счастья тебе. Марьюшка… и вам, парни…
До Кузьмодемьянской добрался быстро — тут идти-то всего ничего, от пристани, вверх, через воротную башню, дальше — по Воркова, по Великой — вот она, и усадебка. Усадебка тысяцкого Якуна.
Подойдя ближе, Михаил усмехнулся, застучал в ворота.
— Кого там черт несет? — нелюбезно осведомился привратник.
Беглец засмеялся:
— Не узнал, что ли, Козьма? То ж я, Мисаил, ваш рядович…
— Вай, Мисаиле! Цыит, собачище, цыть…
Уняв разлаявшихся псов, привратник распахнул ворота:
— Поди с дальней вотчины? Посейчас доложу господину.
Оба — тысяцкий Якун и его сын Сбыслав — приняли Михаила немедленно, даже оказали великую честь, усадив за свой стол.
— Ешь, пей… докладывай!
— Доложу, — Миша отпил бражки — ай, хороша, холодненькая, смородиновая — и кратко, с упором на некоторые нужные ему лично акценты, поведал о всех недавно произошедших событиях.
— Так что вот, выдали меня, едва выбрался!
— Да уж, — сочувственно кивнул Сбыслав, — Кривой Ярил — корвин сын известный. А Кнут — парнище звероватый и много чего дурного творящий. Паскуда, тьфу! Значит, они с Кривым Ярилом о чем-то шептались?
— О том мне доподлинно поведали.
— А раба твоя, Марья, сбегла, — неожиданно ухмыльнулся Сбыслав. — Уж извиняй, не уследили. Ничего, я тебе заместо нее коня подарю, увидишь — хороший конь!
— Вот и отлично!
— Что-что? (Цто-цто, — так вот сказал Сбыслав, да Миша уже давно новгородскому говору не удивлялся.)
— Славно, говорю — конь-то!
— А как же! А рабу твою мы и не искали… хотя, если хочешь — половим.
— Да не надобно, — с презрением отмахнулся Михаил. — Мало ли на свете девок? Жаль только — твой ведь подарок.
— Говорю ж, коня подарю!
— Хватит вам про коней, — посадник строго посмотрел на сына, после чего перевел взгляд на рядовича — внимательный такой взгляд, умный, холодный. Спросил вроде бы невзначай: — У тебя, кажись, какие-то мысли были?
— Были, господин тысяцкий. О Мирошкиничах мысли. Много чего про них у Онциферовичей болтают… — Михаил замолк, на ходу придумывая — что же это там «болтают».
— Ну, ну, ну? — потеребив бороду, нетерпеливо подогнал Якун. — Чего болтают-то?
— А всякое! Говорят, они, Мирошкиничи-то, самые первейшие — против князя.
— Ну, то и так ясно…
— И вообще, у них на усадьбе многие собираются, всякое замышляют…
— Это слова покуда… Что замышляют? Знать бы!
Миша улыбнулся:
— Вот и я про это! Есть у меня один план…
— Что есть?
— Ну… мысля одна.
— Чудно ты говоришь, паря! Выкладывай, что за мысля?
Через два дня, аккурат на Преображение Господне, на Софийской стороне, по Прусской улице — богатой, боярской Прусской! — громыхая, катила телега. Большая, с крепкими высокими колесами, вместительная. Груженая — накрыта рогожкой, а что там под рогожкой — бог весть. Запряжены в телегу не медлительные волы — крепкие кони, значит, не бедняк хозяин-то, возчик! Далеко не бедняк, с этакими-то лошадьми. Да и сам — собой видный: волосы черные, как у мирянина или у иных немцев, бородка аккуратная, щегольская, глаза — синие, яркие, в синюю же рубаху одет, поверх — доброго немецкого сукна поддева. На поясе кожаный кошель изрядный, кинжал в алых сафьяновых ножных — длинный, не кинжал, меч целый! Взгляд у возницы уверенный, важный — по всему видать, пользоваться кинжалом умеет, и не только кинжалом. Голова шапкою не покрыта — видать, ухарь! Проходившие мимо девки — заглядывались.
