Андрей Посняков - Час новгородской славы
— Хорошо, слава богу. А чего спрашиваешь, будто не знаешь?
— Дело есть.
— Наверное, пакость какая-нибудь? Как там? «В порядке оперативно-розыскной деятельности». Угадал?
— Ну… Почти.
А ведь и вправду — пакость. То, во что намеревался Олег Иваныч втянуть Ульянку. А как иначе? Добровольцев на такое дело не сыщешь, вот и приходится выезжать на родных и близких. Софью на такое дело не пошлешь. Происхождение не позволяет, да и известна она в городе многим. Олексахина Настена больно простовата да на руку тяжела, для тонких дел не годится. Остается одна Ульянка. Умна, красива, обучаема. И к авантюрам склонная.
— Ладно, Олег Иваныч, не ходи вокруг да около. Говори, что надо?
— Ну, слушай. Мне напишешь сейчас две грамотки разными почерками. А насчет Ульянки сделаем так: завтра утром…
Утром чуть подморозило. Не так, чтобы мороз трещал, но щеки покусывало. Стражники, дядько Кузьма и Онуфрий, стояли в конце Славны, на проезжей башне. Воздух свеж, прозрачен и чист. Небо голубело так, словно вот-вот должны вернуться благословенные весенние дни.
Наконец-то появившееся после долгих пасмурных дней солнце светило так ярко, что подошедший к самому краю заборола Онуфрий прищурил глаза.
Дядько Кузьма кемарил в углу, завернувшись в бобровый плащ. Скоро подыматься ему. С утра прискакал подьячий, привез котел с дегтем. Сказано было: разогреть да петли на воротах промазать, чтоб не ржавели. Грязная работенка, да куда деваться! Самого тысяцкого приказ, Симеона Яковлевича. Запалили стражники костерок, котел подвесили. Теперь ждали, когда разогреется, Кузьма вон уж и заснуть успел.
Обоз уже успел отъехать довольно далеко от городских стен и теперь чернел на фоне дальнего, покрытого белым инеем, леса, куда тянулись по недавно выпавшему снегу черные следы полозьев.
Онуфрию представилось вдруг, словно бы он нежданно разбогател, справил шубу, коня и скачет теперь по той дальней дороге неведомо куда. А по сторонам дороги будто бы стоят девицы, одна другой красивее… Он тряхнул головой, перешел на другую сторону смотровой площадки, нагнулся к воротам. Батюшки, уж и костер почти прогорел!
— Эй, дядько Кузьма! Хватит спать, пора петли красить. Я-то начну, а уж потом твоя очередь.
Он спустился вниз, к воротам. Осторожно снял с костра котел с дегтем, взял паклю… Дело спорилось. Правда, весь измазался, ну да уж нарядного-то сегодня и не надевал, а кольчужка — так та давно ржавая.
— Эй, стража, открывай ворота! — раздался вдруг позади звонкий девчоночий голос.
Онуфрий едва обернулся — как был, с паклей — и, на тебе! Мазнул дегтем прямо по девичьей шубейке. Не соболья, конечно, шубейка. Но и не из собаки — кунья. Да цветастым аксамитом крыта! Недешевая шубейка. Не дай Бог, еще и девчонка — боярыня!
— Ты что же, холопье рыло, меня эдак бесчестил?
Холопье рыло? Это ж надо так стражников новгородских бесчестить!
А девка не унималась. Про суд заголосила. Дескать, за шубу испорченную расплатиться кое-кому не мешало бы.
— Да ты ж сама! Сама ж подбежала!.. Да вы ж видели, люди добрые! — Онуфрий обернулся к подошедшим паломникам. — Сама она… изгваздалась.
— Сама, сама! — позевывая, спустился к воротам дядько Кузьма. — Я-то самолично видел.
— Ах, сама?! — взъярилась девчонка. Ну, чисто ведьма! — Тогда уж точно — суд нас новгородский рассудит. А как рассудит, так тому и быть.
— Суд так суд, — покладисто согласился Кузьма. Шепнул напарнику: — Не боись, Онуфрий, вдвоем ее на суде так уделаем, еще и должна нам будет.
— Ждите к вечеру приставов, коль не боитесь!
Девчонка, запахнув испачканную шубейку, побежала вдоль Славны. Куда свернула — то ни Онуфрий, ни дядько Кузьма не видали: открывали ворота паломникам. Те шли к Тихвинской.
Вечером по пути к дому — в этот раз не на Прусскую, а к себе на усадьбу, были и там дела, — Олег Иваныч завернул в посадничью судебную канцелярию.
Епифана Власьевича уж давно на месте не было — домой почивать отъехал. Олег Иваныч поговорил с дьяками, про службу порасспросил, посмеялся. Дьякам лестно. Такой человек, да при такой должности с ними, сирыми, беседы вести не гнушается. В ходе беседы посетовал, дескать, живет в местечке опасном, на самой окраине конца Славенского, почти напротив проезжей башни. Вот несколько лет назад у него самого усадьбу пожгли, да и сейчас времечко лихое — то вопли какие-то по ночам, то поножовщина. Чего хоть там вчера было-то, у башни?
Дьяки наперебой кинулись уверять дорогого гостя, что ничего подобного — ни пожара, ни поножовщины — в тех краях не бывало уже давно. Да и вообще ничего серьезного не бывало. Вот только сегодня одна девчонка исковое заявление написала — обвиняет стражника воротной башни Онуфрия Елисеева в том, что тот испортил ей шубу, ценою в двадцать серебряных денег.
— Дело-то дурацкое, простенькое! Он хоть и испортил, да не нарочно. Девка сама под паклю подставилась.
— Простенькое, говорите? Это хорошо. У меня в приказе людишек много молодых, новых. Вот бы их поучить на таком-то деле.
— Так и берись, батюшка! — хором вскричали судейские дьяки. — Пусть твои людишки и пособирают материалы, поучатся. Потом к нам, в суд, передадут. А чего неправильно соберут — уж мы то поправим, по дружбе.
— И вправду, взять, что ли? — Олег Иваныч почмокал губами.
— Бери, бери, батюшка боярин. Завтра же к тебе иск и отпишем.
— Гм… Ну, ладно. Только вы это, выемку шубы сами сегодня сделайте. Чтоб моим меньше возиться.
Олег Иваныч вскочил на коня и поехал к себе. Погода, с утра игравшая проблесками весны, к вечеру посмурнела, поблекла. Затянули небо низкие серые тучи. Снег — мелкий, словно крупа.
Он подъехал на Торгу к церкви Параскевы Пятницы. Рассчитал верно — как раз зазвонили к вечерне. Именно в этой церкви договорился сегодня встретиться с купеческим старостой Панфилом Селивантовым, старым своим другом-приятелем. Панфил должен возвращаться с Ивановской, где крутил свой непростой бизнес — продавал мелким оптом олово, привезенное из Англии капитаном Эриком Свенсоном.
Олег Иваныч успел к вечерне вовремя, а вот Панфил чуть не опоздал. Уже окончился благовест, когда показалась в дверном проеме черная окладистая борода. Купец был в горностаевой шубе, сверху покрытой блестящей золотистой парчой, в черной собольей шапке с отливом, с золоченой цепью через всю грудь. Под шубой виднелись высокие желтые сапоги-ботфорты и короткая европейская куртка-вамс, сшитая из изумрудно-зеленого бархата. На поясе, тоже по европейскому обычаю, — узкий меч-эспада. Владел им Панфил довольно сносно. Во многом благодаря урокам Олега Иваныча.
Войдя в церковь, купец снял шапку, перекрестился и поискал глазами. Увидев, подмигнул. Протиснулся.
Службу вел молодой батюшка — с аккуратной бородкой и длинными вьющимися волосами. После молитв лично провожал всех у входа, и для каждого находилось у него доброе слово. А иногда и не просто доброе — иногда и веселое.
— Как жизнь, Панфиле? — выйдя на улицу, поинтересовался Олег Иваныч, одетый почти так же, как купеческий староста. Только куртка не зеленая, а темно-голубая.
Надо сказать, европейская мода довольно быстро распространилась в Новгороде. И не только среди мужчин. Девки и даже замужние женщины не прятали волосы, а сооружали на голове прически, что осуждалось ортодоксально настроенными священниками и вызвало созыв специального Святейшего совета Софийского Дома. Большинством голосов (включая и голос самого владыки архиепископа Феофила) Совет постановил: прически разрешить. В Москве это вызвало лютую, ничем не объяснимую злобу.
Приближались выборы.
— Так вот и я о том, Олежа, — Панфил поставил на стол кружку с вином. — Мы, ивановские купцы, тебя поддержим. Нам другого посадника и не надо. Победишь ты — это и наша победа будет. Потому что ты думаешь как мы, как все новгородцы. Нет у тебя противопоставления: знатный — незнатный. И Европу знаешь, глаза безумством московским не застланы. А пройдет в посадники кто другой, даже не обязательно московский человек, вряд ли что улучшится в Новгороде… Ну, еще по одной, да пойду. О, чуть не забыл! — Купец хлопнул себя по лбу: — Мы ведь решили людей выбрать. Тебе в совет да в помощь. А то ведь дел у тебя полон рот, некогда об избрании помыслить. От ивановских купцов меня туда выбрали.
— Рад, Панфиле!
— От посадского люда — Геронтия-лекаря. Ну, ты его знаешь.
— Больше, чем кто-либо.
— От Софийских советуют…
— Гришаню-отрока?
— Его. Ума у него на то хватит изрядно.
— Согласен.
— Ну, остальных сам подберешь. Через три дня соберемся. Лучше у тебя. На окраине и глазу чужому незаметно. Ну, пора мне.
Обнявшись, простились.
Утром у себя в канцелярии Олег Иваныч обнаружил Ульянкин иск.
