Всеволод Бенигсен - Закон Шруделя (сборник)
Постепенно Гриша заслужил доверие начальства и даже более того — начал получать солидные заказы. Он несколько раз выезжал на какие-то фермы и заводы, где собирал материал про знатных доярок, почетных токарей и прочих передовиков производства. Чаще всего это были интервью к каким-то датам или событиям (юбилей завода, получение трудовой медали, выполнение плана). В реальной жизни герои Гришиных статей, увы (или к счастью), не могли связать двух слов, потому приходилось, по меткому выражению Шруделя, лепить реальность. Поднаторев в трескучей риторике советской журналистики, Гриша со скоростью молнии выдавал на-гора статьи с расплывчатыми названиями типа «Мастерство крепчает» или «Рубеж взят». Тексты статей были столь же серы и приглажены, отчего доверие со стороны начальства росло, как на дрожжах. Однако вскоре Грише опостылел «железобетон», и тогда он, используя достижения газетного стиля ему одному ведомого будущего, стал привносить в сухой газетный стиль эпохи несвойственную живость. Главред был тертым калачом и быстро просек, что молодого журналиста уносит в фельетонность, идущую вразрез с традицией первой полосы. Решив не давить талант, он доверил Грише критическую рубрику. Эта рубрика была создана специально под него. Назвали «Здоровая критика». Гриша предлагал более радикальное «Прогнило что-то в королевстве», но главред демонстративно схватился за сердце, изобразив скорое приближение инфаркта, и Грише пришлось отступить.
Получив в свое распоряжение рубрику, вчерашний стажер плавно перешел от робкого ерничества к фельетонному стебу (слово, которое он безуспешно пытался привнести в лексикон «Московского пролетария»). Из-под его пера начали выходить критические статьи под названиями «Все свое ношу в забой» (о шахтерах, которые проносили в шахту спиртное), «Победителям не ссудят» (о колхозе-победителе соцсоревнования, которому Госбанк отказал в ссуде) и так далее. Материалы были бойкими и легко читались. Тем более на общем сером фоне. Шрудель поначалу отнесся скептически к Гришиным попыткам оживить газету и, пожимая плечами, говорил: «Ну, зарежут материал, тебе что, легче будет, что ли?» И был прав — когда Гришу заносило, главред «резал» нещадно. Но тут, как водится в СССР, ни с того ни с сего пошла очередная кампания против несунов, очковтирателей и бюрократов, и одна из Гришиных заметок попалась на глаза какой-то большой шишке. Похвала из уст партийного руководства придала Грише сил, а редактору уверенности. Еще через какое-то время, заметив, что его материал о приписках в милиции имел успех и одобрение свыше, Гриша копнул поглубже и, нисколько не смущаясь плагиата из будущего, написал статью под названием «Оборотни в погонах». Выражение шагнуло в народ, а тиражи «Московского пролетария» подскочили в разы, так как даже простой стилевой оживляж давал ощущение либеральности газеты. Из заведомого аутсайдера она вдруг превратилась чуть ли не во флагман свободы. Гриша начал слегка наглеть (под чутким руководством Шруделя, который теперь, поддерживая напор приятеля, одобрительно говорил: «Наглость — внебрачное дитя свободы»), и редактор уже был вынужден сдерживать напор молодого автора. Но главное было сделано — у Гриши появилось мало-мальское имя и репутация. Он обрел почву под ногами. Теперь он уже сам принимал участие в искусствоведческих перепалках, отстаивая свое мнение. Аргументов часто не хватало — вокруг был народ начитанный, но он не тушевался и, если что, брал напором по примеру Шруделя. В общем, жизнь бурлила.
Конечно, лежа ночью на жесткой раскладушке, Гриша не мог не думать об оставшихся в будущем родителях, ветреной Галке, распавшейся связи времен и храпящем по соседству Шруделе, снова и снова переживая события того июльского дня. Но утром всходило все то же солнце, пели все те же птицы, и тогда ему начинало казаться, что не было никакого будущего, из которого он прибыл, а что он всегда и жил в этом 75-м. Что просто временное помрачение рассудка выстроило в его голове эту дикую историю с перемещением. Шагая по тенистой аллее к зданию редакции, он смотрел на сидящих на лавочках стариков с раскрытыми шахматными досками, слушал журчащую скороговорку пробегавших мимо девушек и не мог (да и не хотел) думать, кто же здесь иллюзия: он или они? Ведь реальны были все.
Шрудель прикладывал все свое старание, чтобы отвлечь Гришу от хождения по кругам рефлексивного ада — участились походы во всякие дома актеров, композиторов, журналистов и художников. Гриша знакомился с будущими знаменитостями (старательно отсеивая кандидатуры Шруделя и опираясь на свои знания). Он уже понял, что Шрудель был по природе трепачом, то есть действительно варился в богемном мире, но была эта богема… ну, скажем, второго эшелона (если таковая существует). Стоило Грише заикнуться о каких-нибудь действительно известных людях, Шрудель отмахивался и морщил лоб: «Да какие это известные люди?! Я тебя умоляю» и предлагал какого-нибудь Голденфельда или Ворсикова. В общем, знакомился теперь Гриша самостоятельно, и, надо заметить, выходило это у него не хуже, чем у приятеля. К тому же это отвлекало от тревожных мыслей по поводу навсегда ушедшего настоящего. В смысле будущего. Да и работа в газете отнимала уйму времени: теперь приходилось подрабатывать и «письмами в редакцию». Этот вид журналистской халтуры был довольно популярен в «Московском пролетарии» и неплохо оплачивался. Обычно «письма в редакцию» были от лица запутавшихся в своей непростой жизни молодых людей и носили названия типа «Честь моя и совесть» или «Где же вы, простые девушки?». Собственно, конструкция этих писем складывалась все из тех же кирпичей, что и любые газетные заметки той поры — «пошлые поцелуи и пьяный угар моих новых, так называемых друзей», «я отмахивалась от советов родителей, не зная, насколько они были правы», «мне казалось, что теперь я стал взрослым» и так далее. Гриша быстро овладел этим ремеслом. Главное, что в конце каждого письма «автор» спрашивал совета у газеты, и газета не заставляла себя долго ждать. Ответы писал тоже Гриша, от чего у него периодически создавалось ощущение стремительно развивающейся шизофрении. Но главред был доволен, а лишние деньги не мешали. Постепенно росла и книга. Интервью, как и предсказывал Шрудель, известные люди давали неохотно и заметно напрягались, когда вопросы переходили в фантастическую плоскость. Зато пока еще малоизвестные легко шли на контакт. Пухлую папку с этими интервью Гриша носил с собой в сумке, а с сумкой не разлучался ни на минуту — в конце концов, кто знает, в какой момент его может швырнуть обратно в 2008-й. Наткнувшись на Гришины записи, Шрудель покачал головой:
— Все-таки взялся. Упрямый, значит. Ну-ну. Может, ты и прав. Слушай, а что тебе у нас не нравится, а?
Гриша растерялся, хотя, казалось, давно привык к вывертам шруделевской логики.
— Да нет… в общем, у вас здесь все довольно мило, но… у меня же там целая жизнь: родители, девушка…
— Ой, я тебя умоляю, девушку мы тебе и здесь найдем. У нас здесь знаешь какие девушки?
— Блин, Вов! — разозлился Гриша. — Я не с Марса. Я тоже отсюда. Что ты мне рассказываешь?
— Да. Но из другого же времени.
— Ну и что?
— В разное время разные девушки. Я вот смотрю на портреты девиц какого-нибудь семнадцатого века. Крокодил на крокодиле, а ведь, поди ж ты — первыми красавицами считались.
— Так то ж сколько веков назад, а здесь тридцать лет всего прошло. В смысле пройдет. Да и не в девушках дело… У меня там… не знаю… родители, друзья…
— А я? — обиделся Шрудель. — А я что, не друг?
— Да друг, друг, — успокоил его Гриша.
— Но не родитель, — подытожил Шрудель. — Ясно. А вообще ты прав. Валить надо отсюда. Не дают, гады, дышать свободно.
Очевидно, что Гришино приключение он воспринимал как некую степень свободы, доступную только Грише, и явно завидовал. Словно Гриша по доброй воле переместился в прошлое.
— Кто это тебе не дает?
— Знаешь, еще десять лет назад казалось, что вот-вот, и мы куда-то сдвинемся. Мы — последние из могикан. Мы застали свежий ветер. А теперь все. Суховей. Следующее поколение советских людей будет жить при идиотизме. Никто уже ничем не интересуется, в кино на какое-то дерьмо ходят, на кухнях спорят о новых шмотках. Ниже некуда. Я думаю, уже не будет другого времени, когда люди будут настолько равнодушны к стране, к будущему, к смыслу жизни, к искусству. Что мы имеем на данный момент? Фактически коммунизм.
— Не понял.
— Деньги как пережиток капитализма. Все вернулось к натуральному обмену. Билет на Таганку купить за деньги невозможно, зато можно обменять на подписку на полное собрание сочинений Сервантеса, та в свою очередь равняется модной рубашке. Соображаешь? Искусство стоит с джинсами в одном ряду. Оно в моде! В самом дурацком смысле этого слова. Оно из искусства превратилось в товар.
