Гай Орловский - Все женщины — химеры
Синенко вышел распаренный и вроде бы даже вздрюченный, посмотрел волком, Мариэтта бросилась к нему, пошептались, она тоже чуть сникла, явно новости так себе.
— Ладно, — сказал я, — поеду, мне пора.
Она сказала со вздохом:
— Я отвезу тебя. Не спорь, это указание моего начальства.
Я развел руками.
— Если начальства, то кто мы, чтобы спорить с руководством? Мне понравилось кататься в полицейской машине. Я сяду за руль? А то ты какая-то не совсем такая…
— Еще чего, — огрызнулась она зло, — тебе только инвалидные коляски водить. Пойдем, а то выглянет, еще и разорется.
— Поспешим, — согласился я. — Кофе взять в дорогу? Впрочем, у меня кофе лучше. Если хорошо попросишь, угощу. Хоть ты и представитель угнетаемого класса. Охраняешь сатрапов и все такое.
Она фыркнула:
— Не боишься такое говорить вслух?
— А что такого? — спросил я. — Я за сатрапов! Всегда голосовал и буду голосовать. Демократы доведут до беды. Будущее за справедливой сатрапией!
Она сказала кисло:
— Иди, иди…
На улице Мариэтта зашла вперед и отворила для меня дверцу на переднее сиденье справа. В морду я бить не стал, не то время, только посмотрел с укором, но она не поняла, все-таки дитя этого мира и этого времени.
— У меня хороший кофе, — заверил я. — Главное, крепкий и сладкий. А все остальное от лукавого.
Она не ответила, лицо сосредоточенное, брови сдвинуты, а глаза смотрят зло и раздраженно. Я вздохнул и умолк, благо уже показался съезд с автострады на дорогу к моему поселку.
В доме чисто, пол и стены отмыты до блеска, только что дыры от пуль никто не заделывал, требуется мое решение, как поступить и что делать. Но мне главное, трупы убрали, иначе даже не знаю, что бы с ними потом делал, перекинув в лабораторию Рундельштотта в отсутствие хозяина.
Мариэтта вошла по-хозяйски, теперь женщины ведут себя везде как хозяева жизни, отыгрываясь на нас, как негры на белых в Америке за годы рабства и подневольной жизни.
Вспыхнул побитый пулями экран, Аня Межелайтис посмотрела на меня, на мою гостью, поинтересовалась нейтральным голосом:
— Ужин на двоих?.. При свечах или как?
— А у нас есть свечи? — удивился я. — Не дури. Простой ужин без выпендренов. Со мной не женщина, а полицейский. Она и тебя может арестовать за что-нибудь.
— За что? — спросила Аня.
— Найдет, — заверил я. — Она же власть.
Мариэтта поморщилась.
— И у тебя Межелайтис?.. К кому ни зайди… Почему вы, мужчины, такие разные, часто даже умные и талантливые, а в этом деле все убого одинаковы?
Я подумал, пожал плечами.
— Может быть, потому, что в этом деле не стоит искать чего-то нового?..
— В каком?
— В женском, — пояснил я.
— А для вас женщина начинается только от пояса? — спросила она, не уточняя о какой половине идет речь, надо быть сумасшедшим инопланетянином, чтобы уточнять такое. — А мы еще и разговаривать умеем!
— Обожаю сарказм, — ответил я. — Это как острый соус на хорошо прожаренном бифштексе.
— Любишь хорошо прожаренный?
— Ого!
— И жаришь сам?
— Люблю жарить, — сказал я откровенно. — Но без всяких штучек. Я человек простой. Сложности в таком простом деле оставляю закомплексованным интеллигентам.
— Какой ты разносторонний, — похвалила она.
— Это точно, — ответил я скромно.
— Когда надо, — уточнила она, — эстет, в другом случае — простой мужик, в третьем — хладнокровный стрелок…
Она сделала паузу, но я сделал вид, что не слышу, а выбираю блюда, хотя Аня уже включила кухонный комбайн и жарит, варит и печет сразу в трех отделениях.
Мариэтта села на диван перед телевизором точно на то место, где обычно сижу я, там продавлена ямка моей жопой, повела рукой, экран тут же засветился новостями в десятках окошек.
Я буркнул ревниво:
— Даешь… Я думал, слушается только меня.
— Мы полиция, — ответила она с достоинством. — Мы почти имеем право.
— Ой, — сказал я опасливо, — а на что еще почти имеешь?
— Сюрприз, — сказала она, не поворачивая головы. — Кто тебе такую программу составлял? Один футбол и голые женщины… Как не стыдно за такое однообразие?
— Там еще есть и хоккей, — сообщил я, защищаясь.
Она повела ладонью, всмотрелась с заметным отвращением на лице.
— Хоккей и те же голые девки… Оригинал!
— А зачем что-то особое? — возразил я. — Оригиналы подозрительны. Их не принимают в обществе, а если и принимают, то как чудаков или вовсе клоунов, но не как равных. Потому лучше быть неприметной доской в заборе, чем заметным столбом или даже столпом… Проживи незаметно, сказал Иисус!
Она посмотрел на меня внимательно.
— Кофе у тебя в самом деле хорош… А что еще, говоришь, у тебя от лукавого?
— Есть, — заверил я. — Тебе пистолет не натирает?
Она медленно отстегнула защелку на кобуре и вытащила его так же неспешно, но вдруг резким движением швырнула в мою сторону.
— Положи куда-нибудь…
Я инстинктивно поймал одной рукой, Мариэтта застыла, и я понял, что крепко держу рукоять в ладони, а ствол направлен в ее сторону. Я тут же повернул дулом в пол, а она с некоторым напряжением перевела дух и бледно улыбнулась.
— Видел бы ты сейчас свое лицо.
— Думаю, — сообщил я, — оно такое же милое и человечное, как и весь я, такой гуманный и эстетичный.
Она молча смотрела, как я положил пистолет на стол, пальцы чуть подрагивают, но это вижу только я. Если бы попытался поймать, то либо промахнулся бы, либо эта железяка больно ударила бы по руке и отлетела в сторону. Но когда вот так бездумно, то поймал даже не за ствол, а именно за рукоять, а палец сразу и сам по себе оказался на спусковой скобе.
— Ты все-таки животное, — сказала она уверенно. — Но умеешь прикидываться.
— Это оскорбление, — заявил я. — Прикидываются женщины.
— В чем же я прикидываюсь?
— Во всем, — уверенно сказал я не моргнув глазом.
— А конкретно?
— Во всем, — повторил я упрямо.
— Нет, ты скажи!
— А что говорить, — сказал я. — По тебе видно. Во-первых, рыжая…
— Я не рыжая!.. Это цвет такой.
— Во-вторых, — сказал я почти озлобленно, — ты все-таки женщина. Вон у тебя какие заметные вторичные половые признаки… Даже признаками при таких размерах называть неловко. А в-третьих, почему ты вот такая злобная, уверена, что утащишь меня в постель?
Она запнулась, уставилась злыми глазами, подумала и выпалила еще злее:
— Просто уверена!
Глава 15
Да, у нее хороший муж и умненький ребенок, но это не значит, что семейный статус обязывает вести себя так же, как положено было держаться ее матери и бабушке. Или моим.
Уже из постели, лежа рядом и деловито ощупывая меня, позвонила домой и сообщила мужу, что остается ночевать у подозреваемого, а утром сразу на службу, а после нее «Увидимся, милый».
Я старался не показать, что чувствую некоторую неловкость. Пребывание в Нижних Долинах с его нравами сказывается. Наши родители сумели отделить секс от деторождения, сделав тем самым революцию, а мы окончательно убрали те пережитки, что сопутствовали старому сексу с его угрозой забеременеть и родить «чужого» ребенка, как будто ребенок может быть чужим!
Потому мы, как новое поколение, сразу же быстренько повязались, пуляция способствует большему доверию и откровенности, за это время кухня приготовила роскошный ужин.
Таймер дважды напомнил, что все готово, а если пирог перестоит в печке, то корочка станет жестче.
Мариэтта, раскрасневшаяся и с блестящими глазами, жарко выдохнула:
— Ох… что он сказал?.. Корочка?
— На пироге, — подсказал я. — Затвердеет.
Она встрепенулась.
— Так чего мы лежим?.. Пойдем жрать!
— Ужин, — пробормотал я, — переходящий в завтрак — это когда жрут всю ночь…
— И не надейся, — отрезала она и, красиво соскочив с постели, пошла на кухню, эффектно двигая вздернутыми, как у Елены Черной, ягодицами с безукоризненно гладкой кожей.
На кухне тепло, я сам обычно пренебрегаю одеждой, а напяливаю на себя что-нить только перед «выходом в люди», потому и сейчас ужинали, не стесняя себя ничем лишним, при нынешнем уровне косметической хирургии почти немыслимо встретить человека с отвратительной фигурой или безобразными пятнами на теле.
Длинная лапа манипулятора дотянулась с пирогом до стола. Мариэтта сказала насмешливо:
— А на кухонных роботов денег нет?
— Я бедный, — сказал я с достоинством. — Бедность — наследница музы, а кто сжился с бедностью — тот богат.
Она фыркнула:
— С деньгами бедность переносить легче. Судя по твоему «стронгхолду», конечно.
— Давай за стол, — сказал я. — Нечего щупать детективными глазами мою мебель. Царапины остаются.
