Александр Прозоров - Басаргин правеж
— Илья, корец принеси!
— Вас, други, то нет вовсе, то много слишком! — не выдержал Басарга, придвинул вино, тоже отпил немного через край, прокашлялся, громко спросил: — Кого покрываешь, маленький негодяй? Сказывай!
— Нет-нет, никого-то! Не бейте! — Согнувшись, паренек уже покачивался на натянутой веревке. — Не знаю-у-у!!!
— Может, Наума Грустного из Кандалакши? Или Никодима Кислоухого? Урсуса-варяга из Умбы? Говори! — Басарга поднялся, подошел ближе, резко дернул веревку: — Покрываешь?! Кого?! Склопича Порьего покрываешь? Шитика-варяга из Порьей губы? Спиридона Соловецкого?
Рябун, постанывая, приподнялся на локте, перевернулся на спину, вскрикнул.
— Лежи тихо, душегуб крепленый, — посоветовал ему боярин Тимофей, черпнул вина, подошел, присел рядом: — На, выпей. Легче будет.
— Кат, кнута ему!
— Не-ет! Не бейте! Я все скажу, все!
— Покрываешь?
— Покрываю!
— Кого?!
— Всех… Покрываю… Не бейте!
— Наума Грустного покрываешь?
— Да!
— Никодима Кислоухого?
— Да!
— Урсуса-варяга?
— Да… — опять захныкал Беляш. — Только не бейте, дяденька!!!
Басарга взялся за перо, стал торопливо записывать показания. Софоний обошел стол, присел на краешек, тихо спросил:
— Ты чего делаешь, друже? То ведь не он сказывает, то ты сам разбойников выбираешь. А вдруг невинных повяжешь?
— Не боись, тех, кого надобно, возьмем!
— Откуда ведаешь?
— А я провидец, — подмигнул ему Басарга.
Потап Рябун издал звук, больше похожий не на стон, а на проклятие. Подьячий поднял голову, встретился с ним глазами. Разбойник зло оскалился.
— Я сюда на сыск приехал, Потап, — сказал Басарга. — И я вас повяжу. Всех. Не сумневайся. — Опричник повысил голос: — Снимай вопрошаемого с дыбы, кат. Ныне с него достаточно.
Поутру собачьи упряжки снова помчались в путь, чтобы сцапать заподозренных в разбое с Порьей губы и из Колвицы. Вместе с опричниками ехал бледный паренек из Териберки, который при указании на найденных Басаргой поморцев согласно кивал:
— Этот! — после чего жертву немедленно вязали и кидали на нарты.
Застенок, приготовленный воеводой для возможных пленных, но пока плотно забитый сеном — пришлось вычищать, сметывая заготовленный для лошадей корм в открытый снегу и ветрам стог. Теперь в застенке было тесно и шумно. Но еще шумнее — на дворе, где постоянно стенали и плакали жены и матери схваченных разбойников. Боярин Оничков морщился и ругался, лишившись привычного сонного покоя, но несчастных не гнал и даже дозволял им греться в людской своего дома. Что поделать — по обычаю, на содержание арестантов казна никогда не тратилась. Есть и одеваться они должны были в то, что принесут родичи или «Бог пошлет»[16]. Так что плачущие под окнами тюрьмы семьи — неизбежная часть любого сыска.
Сыск же тянулся вяло. Крестьянин Никодим Кислоухий от участия в разбое отрекся решительно, указав на то, что до его выселок двинские ладьи не дошли и потому он о них не знал и знать не мог. Спиридон Соловецкий назвал поручителей, что могли подтвердить его поездку в Кандалакшкую обитель аккурат в дни разбоя, солевар Урсус утверждал, что просто проплывал мимо стоянки и на глаза корабельщику попался случайно, Скопич и Шитик даже на дыбе клялись, что не грабили двинцев, а токмо помочь им пытались и бежали в лес вместе с несчастными жертвами. И только то, что в рассказе последних было слишком много путаницы, оставляло надежду на новые подробности.
Спустя неделю подьячий Леонтьев приказал снова доставить на допрос Потапа. Рядом с ним всю дорогу бежала замотанная в какие-то лохмотья баба, воя и скуля. Время от времени она обгоняла мужа и кидалась на колени перед Басаргой:
— Помилуй, боярин! Не убивец-то он! Христом-Богом клянусь! Смилуйся-то, не губи!
С большим трудом удалось вытолкать несчастную за дверь, не пуская в пыточную. Внутри кат раздел разбойника, смотал ему руки за спиной, отступил, покачивая кнутом.
— Чего хочешь от меня, боярин? — оскалившись, спросил его мужик. — Я ведь здесь-то лежал, когда ты щенку бачуринскому спрос учинял! Все слышал! Отказался-то он от слов своих. Оговор это был пустой. Я к татьбе-то непричастен.
— Лежал, молвишь, — подошел ближе опричник. — Коли так, то слышал и то, что вас, душегубы, я поименно ведаю. Просто всех отловить еще не успел. Завтра в Кандалакшу за груманами поеду, опосля в Умбу за варягами. Ты крепок, да ведь таковые не все. Из полусотни хоть един, да заговорит. А как только один признается, то и остальным отпираться смысла нет. Заговорят все разом. Дыбу мало кому стерпеть по силам. Ты атаманом в разбое был. Я о том знаю, ты о том знаешь. Так что укажут на тебя сотоварищи, не отвертишься.
— Как укажут, боярин-то, тогда и спрашивай! — вскинул подбородок Потап. — Ныне чего пристал?
— На совесть твою христианскую надеюсь. Что покаешься, дабы грех с души своей снять.
— Не в чем мне каяться, боярин! По совести-то поступал, и люди все дела мои одобряют.
— Может статься, потому одобряют, что пока еще никто, кроме меня одного, не ведает, кто двинцев рубил и резал, кто ладьи грабил, куда добро увозил. Но как сыск свой я закончу, кару свою получите полной мерой, все до единого! Вспомни, виновных я поименно называл. Отловить оных до весны успею, выслежу.
— Знать ты, может-то, и знаешь. Да беззаконно по подозрению пустому-то людей честных на дыбу вешать. Как бы государь тебя самого за то на дыбу не вздернул! Общество ведь бесчинства-то твои без жалобы не оставит!
— Четверо невинно убиенных, полторы тысячи рублей убытку… Обществу и без того есть над чем поразмыслить. Что до тебя, душегуб… — Басарга вернулся к столу, поворошил бумаги, нашел нужные листы. — То по спросу с пристрастием ты невиновным сказался, корабельщик же Беляш от доноса своего отрекся. Я человек царский, дело свое по закону, без бесчинства творю. Посему висеть тебе здесь снова по весне, когда иные тати на тебя укажут. Ныне же, как ни жаль, карать права не имею. Дома продолжения жди…
Опричник пересек пыточную и распахнул дверь, впуская хнычущую бабу, кивнул на не верящего своим ушам мужика:
— Забирай!
Вслед за вожаком разбойников Басарга отпустил восвояси Спиридона и Никодима, остальным же посоветовал запастись терпением, пока он прочих подельников разбоя привезет, — и отправился к своим побратимам пить воеводское вино и закусывать воеводской семгой.
— Полагаешь, попадутся? — поинтересовался Софоний, зачерпывая ковш терпкой петерсемены и протягивая подьячему.
— Надеюсь, ибо иначе сыск воистину до весны растянется. А может статься, и до осени, — приняв корец, жадно осушил его Басарга. — Хотелось бы побыстрее, бо по Москве я уже сильно соскучился.
— Смотри, как бы навеки в снегах здешних не остаться!
— Ништо, — покачал головой боярин. — Их на большое-то дело всего полсотни собралось. Тут же, мыслю, и двух десятков не выйдет.
— Лопарей токмо жалко, — покачал головой Тимофей Заболоцкий. — Они ведь, как дети, наивные и беззащитные. Посекут их, ой посекут.
— Гнать или скидывать, — посоветовал Илья. — Кому они нужны, лопари-то? За ними не охотятся.
На рассвете опричники, как Басарга и обещал, отправились в Кандалакшу. Два дня пути оказались потрачены впустую — местные жители дружно поведали, что артель китобойная, все люди до единого, на богомолье в монастырь Соловецкий вдруг отправились.
Погрустив, бояре переночевали в местной обители и поутру двинулись, дальше, в Умбу.
Накатанный поморцами тракт шел в полуверсте от берега — кому охота ноги на камнях и корнях ломать, когда рядом ровная и прочная дорога зимними морозами проложена? Темная лесистая суша то отступала, то вдруг выбрасывала каменистые мысы почти до самой дороги; то пряталась за обширные камышовые заросли, то расстилала широкие плесы, в которых песчаные пляжи и вода, спрятанные под снежным одеялом, незаметно переходили друг в друга.
Бояре лежали тихо, укутавшись в теплые меховые пологи, упряжки мерно катились по сверкающему под низким солнцем насту. Собаки дышали паром, быстро перебирая лапами, даже не оглядываясь на своих каюров, словно предоставленные самим себе. В этой свободе четыре самые сильные упряжки ушли почти на три сотни саженей вперед, остальные одиннадцать держались совсем рядом.
Впереди показался очередной мыс, опушенный на кончике камышовыми зарослями. Басарга, ехавший на первых нартах, опустил руку к щиту, берясь за рукоять. Однако его упряжка, равно как и упряжка Тришки-Платошки, и пустая — промчались мимо плотной коричневой стены, опушенной черными кисточками, никем и ничем не потревоженные. Опричник разжал было руку — и тут вдруг позади раздался громкий переливчатый свист.
— Назад! — поднявшись, схватил лопаря за плечо боярин. — К мысу правь!
