Комсомолец - Федин Андрей Анатольевич
Пашка посмотрел в мою сторону, оглядел меня с ног до головы – точно только сейчас впервые заметил.
– Сашок-то тут причем? – спросил он.
– При том! – сказал Аверин. – Светка кружит вокруг него с утра до вечера, как пчела над цветком. «Саша то, Саша это…» Только и слышу от нее: «Саша, Саша, Саша»!
Он скривил недовольную мину.
– Не обижайся, Санек, но у меня уже челюсти сводит, когда я слышу твое имя – будто кислое яблоко надкусываю. И чем только ты привлек ее?! Ума не приложу!
– Дело попахивает дуэлью, – сказал Могильный.
Я видел, что Пашка пошутил. Но Аверин в его словах шутку не заметил.
– А я бы и вызвал его! – сказал Славка. – Как тот Пушкин Дантеса. Если бы это хоть как-то помогло.
– Считаешь, не поможет? – спросил Павел.
Он постарался задать вопрос серьезным тоном. Но его глаза весело блестели.
– А!..
Староста в сердцах отмахнулся.
– Только хуже станет, – сказал он. – Светка – она… не такая, как все. Говорю же: она особенная, не как та Королева. Заработаю у нее кучу гирек. Только не на ту чашу.
– Мужики, – сказал я. – Хочу внести ясность в вашу дискуссию. На руку и сердце Светланы Пимочкиной я не претендую. Совсем не претендую. И на ее папу в горкоме – тоже. Хотя признаю: Пашка прав. Тесть – горкомовская шишка – это очень полезный атрибут семьи. Но я – пас. Честное слово. Уж лучше стану платить налог на бездетность.
Не уверен, что Аверин и Могильный поняли, о чем я им сообщил.
Потому что парни смотрели на меня с таким удивлением на лицах, будто я – внезапно заговорившая собака.
– Голос прорезался, – сказал Пашка.
– Ага, заговорил, – согласился с ним Слава. – Выздоровел?
– Все нормально у меня с горлом, – признался я. – И было, и есть. Все из-за той дурацкой гитары. Притворялся, чтобы меня не заставляли петь. Не люблю быть в центре внимания.
Аверин и Могильный взглянули друг на друга, потом вновь скрестили взгляды на моем лице.
– Обманывать товарищей нехорошо, – сказал староста.
Я услышал в его голосе нотки обиды.
– Ни один товарищ от моих действий не пострадал, – сказал я. – Из-за этой вынужденной мистификации страдать приходилось только мне. Это в меня вливали всякую горячую гадость. Трижды язык обжог! А вкус гематогена уже преследует меня во сне.
– Славка бы с удовольствием оказался на твоем месте, не пожалел бы свой язык.
– И гематоген я люблю.
– Кто ж знал, что Пимочкина так отреагирует на мою болезнь.
Я развел руками.
– Нет, значит, ты все это время морочил нам голову? – спросил Могильный.
– Ну… простите, – сказал я.
– «Простите» не отделаешься, – заявил Пашка. – Будешь играть для нас на гитаре.
– Говорю же…
Могильный жестом заставил меня умолкнуть.
– Не здесь, не в колхозе, – сказал он. – Принесу гитару в общагу. Родители мне ее на окончание школы подарили, взамен той, что разбил младший брат. Принесу, принесу! Все равно она валяется у меня дома без дела. Будешь петь нам по вечерам Высоцкого. Ну и… что ты там еще знаешь? Правильно говорю, Славка?
– Э-э-э… а что ты там говорил на счет Светы Пимочкиной? – спросил Аверин.
– Я сказал, что не намереваюсь за ней ухаживать, – ответил я. – Тося Кислицына – не мой типаж. Если уж… кхм… то королеву. Ну, или Королеву. Но от дуэли не отказываюсь – из чисто спортивного интереса. Хоть на пистолях, хоть на шпагах. Так что жду ваших секундантов, товарищ Дантес.
– Иди ты… Но я вообще-то подразумевал, что Дантес – это ты.
– Ладно. Согласен. Дантес ведь победил.
– Тебе победа не светит, – сказал Слава. – Пистоли и шпаги ему подавай. Ты оружие-то в руках держал, студент? Дуэлянт…
– Хватит вам!.. – сказал Могильный. – Дуэли отменяются. Это буржуйское занятие. Советский человек доказывает свою правоту ударным трудом и дисциплиной.
Я улыбнулся его шутке. Но Пашка, похоже, не шутил.
– Человек в космос полетел! – сказал он. – Скоро начнет колонизировать другие планеты! А они тут из чулана достали дуэли, совсем с ума сошли.
Он покрутил пальцем у виска.
– Комсорг бы ваши слова точно не одобрила. Оба выслушали бы от нее, чем комсомолец отличается от капиталиста. Устроить вам такое счастье?
Он взглянул на Славку, потом на меня. Улыбнулся. Ударил ладонью по стене вагона.
– Нет, вы бы видели свои лица, – сказал он. – Не бойтесь, парни, не брошу я вас на растерзание Пимочкиной. Тебе, Аверин, и вовсе не к лицу трусить. Ты ж смотрел в дула китайских автоматов! А тут – всего лишь девчонка. Успокойтесь. Так что вы там решили со Светкой?
– А что мы могли с ней решить? – спросил Слава. – Меня она как будто не замечает. Я на ее весы уже столько гирек за последние дни выставил! Толку никакого. Пока Санька рядом нет, то вроде и ничего так: улыбается, что-то рассказывает, слушает меня. А стоит ему появиться – все, нету меня больше.
Пнул ногой кочан капусты.
– Предлагаю оставить Усика в этом вагоне, – сказал Могильный. – Пусть едет в Москву вместе с капустой. Доценту скажем: сбежал парень, не выдержал тягот колхозной жизни.
Аверин сплюнул через борт кузова.
– Не смешно, – сказал он.
– Полностью с тобой согласен, – сказал я.
– Скучные вы, неинтересно с вами, – заявил Пашка. – Не цените вы хорошие идеи.
Он покачал головой.
– Тогда предлагаю разобраться: что есть в Усике такого, чего не хватает в тебе, Славка.
– Э-э-э… чего во мне нет? – спросил Аверин.
– Нет, на вид, так… ты уж прости меня, Сашок, но это в тебе много недостает. Хлипковат ты, но это пройдет: откормим. Может, и подрастешь еще хоть на пару сантиметров. А Славка – уже сейчас парень хоть куда. Пусть и не такой красивый, как я.
– Тоже мне Ален Делон!
– Не обо мне сейчас речь, – сказал Могильный. – Лучше подумай, Слава: что Светка нашла в Усике, чего не увидела в тебе?
– Что?
Парни принялись меня разглядывать.
– Горло у меня больное, – сказал я.
– Э-э-э… не ври.
– Она так считает.
– И что с того? – спросил Пашка.
– Есть девчонки, которым нравится испытывать жалость: к щеночкам, к больным, к мужчинам, – сказал я. – Света Пимочкина одна из них. Ей нравится меня жалеть.
Попытался вспомнить, что читал в интернете (как же мне его не хватало!) о подобных случаях: когда-то специально разбирался в вопросе, чтобы помочь выскочившей замуж за алкаша помощнице.
– Она чувствует свою значимость, когда мне помогает. Ощущает себя хорошей, правильно воспитанной. Ухаживает за мной – доказывает свою «хорошесть» окружающим. Наш комсорг боится, что ее посчитают плохой, доказывает всем и себе обратное. Как-то так. Другого объяснения я не нахожу.
Парни снова принялись меня разглядывать.
Я представил, что они видели: тощего, невысокого паренька, наряженного в сильно поношенные вещички, да и те будто с чужого плеча. Усик, небось, потому и таскал повсюду комсомольский значок, чтобы придать себе каплю солидности. Ладно, я хоть буденовку не надел! Иначе мои соседи по комнате в общежитии точно бы не удержались от истеричного хохота.
– Ну… признаю: тебя есть за что жалеть, – сказал Могильный. – Даже несмотря на здоровое горло.
Посмотрел на Славку.
– А вот тебя, Слава… Ты б хоть лицо жалобное сделал!
– Больно надо, чтобы меня жалели, – проворчал Аверин.
* * *А вечером наш староста подвернул ногу.
Причем случилось это не на капустном поле и не на погрузке – в столовой, на виду у большей части группы… и у комсорга.
Аверин вполне правдоподобно застонал, захромал. Ухватился за стену, согнав ползавших там мух. Я поспешил ему на помощь – подставил товарищу плечо. Староста навалился на меня всем своим немалым весом (или это я был таким слабым?), с видимым трудом доковылял до лавки с гримасой нестерпимой боли на лице. Я помог Славке присесть, спросил, что с его ногой. В ответ Аверин опять застонал, заявил, что перелома ноги нет: «я так думаю, что всего лишь потянул связки… наверное».
