Степан Кулик - Сабля, трубка, конь казацкий
Как же трудно постоянно ощущать себя недоумком. Вроде бы нахожусь среди своих, разговариваем на одном языке, а впечатление – будто, по оплошности помощника режиссера, не в своей пьесе на сцену вышел. И реплики других актеров не совпадают с тем текстом, который сам вызубрил. Поэтому приходится играть с листа, в надежде, что еще немножко и я пойму сюжет. А пока надо отчаянно импровизировать, внимательно ловя каждый жест «партнеров»… чтобы мой герой не выглядел в глазах зрителей полнейшим болваном.
Вот и сейчас, если бы пожилой крестьянин в конце фразы не перекрестился и не покосился на небо, – ни в жизнь бы не сообразил, на что он намекает.
– Думаю, после всех мытарств и бед, что свалились на наши плечи и головы, Господь простит столь малое прегрешение, как мясо в постный день… – я не менее набожно осенил себя крестным знамением. Потом решил немножко сбавить пафос. Чтобы не переиграть… – Тем более бык не был тучным. А даже совсем наоборот – сплошные сухожилия. Столетний ворон, небось, жирнее и мягче. Ну, а если сомневаетесь – можно попробовать старинный басурманский способ.
Сказал и чуть не укусил себя за язык. Вот же ж помело без костей… Люди только-только рабского ярма избежали, а я им о басурманах.
– Это какой же? – заинтересовался Тарас.
Похоже, любопытство пересилило отвращение и ненависть, вызванную упоминанием ордынцев. А, может, набеги татар здешним людом воспринимаются как нечто обыденное? Ужасное, непоправимое несчастье, но – неподвластное желаниям и воле человека. Как мор, градобой, пожар или наводнение…
Дозорные ждали ответа, и я поторопился объяснить:
– Магометане считают, что Аллах смотрит на мир их глазами. Вот и закрывают глаза ладонью, когда пьют вино или едят пищу, запрещенную Кораном. Аллах не увидит – значит, и не накажет.
– Что с голомозого возьмешь? – махнул пренебрежительно рукой Тарас, которому по молодости лет полагалось быть менее рассудительным и более категоричным. – Дикие люди… Это ж надо, такую ересь придумать. Ссадить Господа Бога с небес и засунуть в свою дурную башку. Не, ну скажи, дядька Охрим, разве я не прав? Это ж каким дурнем надо быть, чтобы пытаться обмануть такой примитивной уловкой Всеведущего!
– Что верно, то верно… – подтвердил тот. – Глупая затея… Нет, недостойно христианина пытаться обманывать Творца. Согрешил, вольно или невольно, имей смелость ответ держать, а не юлить, как вьюн на сковородке. Покайся, прими епитимию. В жизни всяко-разно бывает. Конь о четырех ногах, а и тот спотыкается…
– Верно подмечено, – подыграл я крестьянам. Потому как один из способов сойтись поближе с малознакомыми людьми – похвалить или обругать кого-то вместе. То бишь выказать единомыслие. – Преподобный Никифор часто любил приговаривать, что всякое прегрешение достойно осуждения, но нет хуже бремени для души, чем лукавство перед Господом. Ибо как сказано в Писании: «…приятельство с лукавым – есть не что иное, как приятельство с дьяволом».
Дозорные посмотрели на меня гораздо теплее и с толикой уважения. Еще бы!.. Не каждый такую тезу не то что завернуть, а хотя бы до конца произнести способен.
– Мудрый человек… – кивнул Охрим и тут же поинтересовался: – А доводилось ли вам когда пробовать запеченный в лопухах язык степного быка, пан спудей?
– Нет… – я непроизвольно сглотнул слюну. – Вернее – я не помню… – многозначительное касание головы. – Но, думаю, вряд ли такое можно забыть.
– Ну, так, милости просим, пан спу…
– Дядька Охрим, Тарас… Родители меня Петром крестили… Так и зовите. Или – Ангелом, как казак Василий прозвал. Потому что спудеем мне уже быть не придется. Закончилась наука… Разве только новиком в Низовой академии войсковой.
– Можно и по имени… – пожилой крестьянин пожал плечами. То ли в знак того, что ему без разницы, то ли – не соглашаясь с моими словами. Мол, все в руке Божьей и никому не дано знать, какая доля нам выпадет. – Тарас, подай пану спу… гм… Петру кусок, вон с того краю… Думаю, в самый раз будет.
– Спасибо… – мясо шкворчало соком и пахло так умопомрачительно, что я чуть не забыл, зачем пришел. – Дядька Охрим, Полупуд велел тебе идти отдыхать. А меня прислал на подмену…
– Спасибо, конечно, Василию за заботу… – как-то совсем невесело вздохнул тот. – Но я лучше с вами у костра посижу.
– Чего ты, дядька Охрим?.. – Тарас протянул мне на лепешке кусок дымящегося языка. – В самом деле, приляг, отдохни. Умаялся, небось.
– Твоя правда, парень… – кивнул пожилой крестьянин. – Да только не уснуть мне. Едва веки закрою – все мои тут же и являются. Одарка, Гнат, Соломия… Назарко… Лесь… Наталка… Стоят и молчат с укоризной… Мочи нет им в глаза глядеть. Ведь не виноват ни в чем. Но… я-то живой, а родные… Никого не пощадили, ироды. Даже малютку.
Охрим застонал и отвернулся, пряча лицо. Мог и не делать этого. В тот миг, когда крестьянин вспомнил о погибшей родне, оно посерело, словно пеплом от пожарища покрылось. И такой болью от него дыхнуло, что у меня самого сердце защемило, заколотилось. Это ж каково ему? Похоже, из последних сил держится. Мысли отгоняет… Надо срочно что-то делать? Если не помочь – обширный инфаркт гарантирован. Или умом тронется… Как только до сих пор держался?
– Думаешь, они в аду? Сильно грешили?.. – я так и не откусил мяса. Ну, что за глупая натура. Казалось бы – кто тебе этот крестьянин? Сиди, жуй и не лезь, куда не след. Так нет же: всегда больше всех надо.
– Что… что ты сказал?
На Охрима было страшно смотреть. Его лицо белизной могло сравниться лишь с саваном.
«Внимание привлек, сосредоточил на себе, теперь не переборщить бы, а то и до беды недолго… Человек и так весь извелся, а я прямо по кровавой ране, без анестезии. Ну, ничего… Боль мгновенна, а облегчение навсегда»
– Я это, вот о чем думаю, дядька Охрим. Ведь душам безвинно убиенных уготовано место на небесах, и чтобы святой Петр затворил перед ними Райские врата, надо очень много грехов иметь. Поэтому и спросил… Без злого умысла. Я же в голову ушибленный. Казак Василий подтвердит… Иной раз вспоминаю что-то, а большей частью – пустота… Если что не так брякнул, прости…
Охрим, явно собирающийся подойти ко мне и, если не дать по морде, то схватить за грудки, замер, не ступив и трех шагов. И не просто так остановился. Призадумался. Значит, зацепило. Надо дожимать…
– Рассказывал как-то митрополит Кирилл, что в древние времена в людях было больше веры. И когда умирал человек достойный, друзья и родные собирались на праздничный пир, радуясь, что муж сей оставил бренную юдоль, а душа его заслуженно получает жизнь вечную, благую и счастливую. Потому и нет места печали на тризне, ибо не прощание это, а всего лишь проводы…
Я продолжал толкать речь в таком же духе, не слишком вникая в смысл произносимых слов. Главное – удержать доверительную интонацию и не потерять контакт со слушателями. Банальный ораторский прием, простейшая методика вербального внушения, но в эти времена явно еще никому не известная. Во всяком случае, не горстке крестьян, волею судеб оказавшихся посреди Дикого Поля.
Прошла минута, вторая… и дядька Охрим снова посмотрел на меня. Я ответил самым искренним и простодушным взглядом, на который способен только студент, прежде чем произнести важнейшую мантру всех учащихся: «Честное слово, профессор, я знал… но забыл!»
Седоусый крестьянин медленно перекрестился, несколько раз кивнул, в такт своим мыслям, потом развернулся и, не произнеся ни слова, пошел к обозу. Казалось, в его облике ничего не изменилось, но спина Охрима больше не горбилась, словно он вдруг избавился от непосильной ноши, пригибающей его к земле. Выпрямился и плечи расправил.
– Чтоб мне на этом месте провалиться… – восхищенно воскликнул Тарас. – Если бы сам не видел, ни в жизнь не поверил бы. Дядька Охрим все эти дни как с креста снятый ходил. Не живой и не мертвый… А сейчас ожил… – парень поскреб стриженный под макитру затылок. – Какое прозвище, говоришь, дал тебе запорожец? Ангел? Ну, прям как в воду глядел…
Тарас не то чтоб задумался, но глядел на меня, склонив голову к плечу, будто цыган на лошадь, прицениваясь. Очень дорогой лошади. Решая: купить или украсть?
– Сказывал отец Михаил, царствие ему Небесное, что Господь никогда не оставляет паству свою без опеки… Посылая нам на помощь ангелов… Когда незримо, а когда и в человеческом обличье. Как думаешь, правду сказывал?
– Наверно… Не помню… Надо у Господа спросить. Ему лучше знать… – привычно отмахнулся я. И в который раз пожалел о необдуманности слов. Не на кафедре и не в спортзале…
Глаза у молодого крестьянина сделались огромными, как у коровы… и такими же осоловелыми. Будто его по затылку чем-то тяжелым огрели. Ага, вот только преклонения мне здесь не хватало. Верно говорят, иной раз лучше жевать, чем говорить… Что я немедля и исполнил. Пока еще чего-нибудь эдакого не ляпнул. И очень правильно сделал.
