Степан Кулик - Сабля, трубка, конь казацкий
Глава шестая
К обещанным плавням вышли поздно ночью. Новорожденный месяц, как и полагается детям, отправился спать задолго до полуночи, – но бодро перемигивающиеся звезды давали вполне достаточно света, чтобы проводник не сбился с пути. Впрочем, Полупуд на небо чаще поглядывал, чем под ноги, – ведя обоз степью, как капитан корабль, по такому же бескрайнему морю, – ориентируясь на Полярную звезду и Млечный Путь. Не зря же на Украине его называют Чумацким шляхом. И когда над головою сияет такой указатель – связывающий север с югом – мудрено заблудиться даже неопытному путешественнику.
Далеко за полночь, дойдя до ему одному известного места, запорожец остановил караван, размашисто перекрестился и распорядился отдыхать. Измученные длинной дорогой люди и животные улеглись, где стояли. Напиться и то никто не пожелал, несмотря на близость воды. И тут же уснули. Только всхрапывали… От неимоверной усталости, наверно, даже сны никому не снились. Ну, оно и к лучшему. После всего пережитого вряд ли недавних невольниц могли посетить приятные сновидения.
А вот мне спать не хотелось совершенно. Видимо, сказывалось переутомление. С непривычки. В городе какой самый длинный пешеходный маршрут? До ближайшей булочной или остановки общественного транспорта – и обратно на диван. А мы, за вчерашний день и сегодняшнюю часть ночи, даже двигаясь со скоростью воловьей упряжки, отмахали добрых пятьдесят километров. Если не больше. Сделав за все время пути только четыре кратких привала… Напоить и покормить скотину.
При этом сами обходились сухарями, вяленым мясом, по твердости не уступавшем сухарям, и сырой водой. Я, во всяком случае, второй раз пробовать кумыс не стал. А заодно и от парного молока отказался, когда бабы на вечерней стоянке подоили коров. Акклиматизация и без того штука капризная, зачем рисковать понапрасну…
Но больше всего мне хотелось выкупаться. Пот, пропитавший каждую ниточку рубахи и шаровар, с одной стороны, сослужил добрую службу, – перебил все запахи прежнего хозяина и позволил ощущать чужую одежду как собственную. Зато с другой… я никогда не думал, что от человека может так разить.
В общем, пусть без мыла и шампуня, пусть в холодной воде, но – немедленно. И с головой. Пока там ненужная в хозяйстве живность не завелась.
Не в состоянии думать больше ни о чем другом, я покинул табор и двинулся к зарослям тростника, обозначающим край суши, на ходу стаскивая с себя льнущую к телу рубаху.
– Эй, ты чего удумал, оглашенный? – окликнул меня Василий, возникший рядом как из под земли. – Далеко собрался?
– Пропотел, спасу нет. Хочу искупаться и простирнуть одежду, пока бабы спят. Чтобы утром телешом не сверкать…
– Сейчас?
Что-то в голосе Василия меня насторожило, но не настолько, чтобы не подтвердить.
– Ну да… А чего такого? Мне же не бриться. Звезды светят. Мимо морды ладони с водою не пронесу.
Полупуд мгновенно оказался рядом. Как-то странно оглядел меня с ног до головы, будто впервые видел, положил руку на эфес сабли и тоном, не терпящим возражений, потребовал:
– Мимо морды, говоришь? А ну, читай «Отче наш»!
Кроме сурового тона во всем облике запорожского казака ощущалась такая напряженность, что я, не задав ни одного вопроса, быстро осенил себя крестным знамением и заученно затараторил:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.
– Аминь… – с видимым облегчением повторил за мною Василий и тоже перекрестился. – Забодай тебя комар, Петро… Разве можно так над живым человеком глумиться? М-да, послал же мне Господь наказа… – Полупуд поперхнулся. – Новика на науку… Того гляди, кондратий хватит.
– Да что случилось-то, батька… – я по-прежнему ничего не понимал и на всякий пожарный чуть-чуть подольстился: – Можешь объяснить по-людски?
Запорожец покивал сочувственно и проворчал:
– Не зря поговаривают: если Бог хочет наказать человека, то отнимает у него разум. Ты же купаться шел…
Разговор заворачивал на второй круг, так и не прояснив ситуацию.
– Подожди, Василий… Не говори лишнего, просто ответь на вопрос. Что плохого в том, чтобы искупаться перед сном? Я же никакого обета не давал…
– Ночью?!
Тон, которым было произнесено это единственное слово, пояснил если не все, то многое. Вот, оказывается, в чем проблема. Причина настороженности запорожца не во мне, а в том, что ночное купание под запретом. Неважно почему, но табу настолько сильное, что казак, которому я дважды спас жизнь, готов был меня… Нет, лучше не думать о том, что Василий действительно мог сделать, если бы молитва не помогла, – а принять покаянный вид и пробормотать самым невинным тоном:
– Я же не собирался нырять. Только поплескался бы у берега и все… Никто бы и не узнал.
– Ой, беда, беда… – Полупуд привычно достал трубку, но табаком набивать не стал, просто повертел в пальцах и сунул обратно. – За каждым шагом не уследишь… А объяснять все подряд, да еще такое, что известно любому мальцу, отпустившему мамкин подол, тоже невозможно… Скажи, Петрусь, неужели ты ничего о речной нежити не знаешь? Водяном, болотном… русалках?..
Сказать, что слышал, но запамятовал – явная натяжка. Сказать, что не слышал – может голос выдать. Пришлось неопределенно пожать плечами. Пусть Василий сам истолковывает, как захочет.
– Значит, все еще хуже, чем я думал… Ладно, парень, сегодня уже не до разговоров – устал так, что язык едва ворочается. А как пристроим баб, да отправимся на Запорожье, вот тогда, в дороге, обо всем и переговорим. В том числе и о нежити. А сейчас просто поверь мне на слово – нет большей глупости, чем ночью купаться. Тем более одному в неизвестном водоеме. Я не утверждаю, что место тут нечистое, а русалок и кикимор – не протолкнуться, но что ни один поп никогда здесь молебен не служил и крест в воду не окунал, убежден…
Василий смачно зевнул, перекрестил рот и продолжил с едва уловимой насмешливостью в голосе:
– А если к будущему пану атаману без вечерней купели сон не идет, то пойди, смени Охрима. Ему все же давно за полвека перевалило. Крепок еще дуб, но года свое берут. В общем, покараульте вместе с Тарасом до рассвета. А как забрезжит – баб не буди, пусть спят… только меня поднимешь. Поищу переправу. Давненько я здесь не бывал… Что-то примет не вижу. Ну, ничего. Не страшно. С Божьей помощью солнце поможет следы распутать…
С этими словами запорожец растянулся на земле, даже не сходя с места, но не захрапел, а изрек вдогонку:
– И не горюй, что не умылся, Петрусь. Меньше комары заедать будут…
Ободренный такой «приятной» перспективой, я вернулся к обозу. Освобожденные из татарского плена невольницы никогда не казаковали, да и с чумаками не хаживали, так что на ночевку возы в круг не заводили, а просто сгрудились в одну кучу, чтобы поближе друг к дружке, – да так и спали вповалку.
Охрим с Тарасом отошли чуть назад, чтобы видеть весь табор разом, и чтобы шум, создаваемый даже спящими людьми и животными, не мешал слушать степь. Ночью дозорному и самое лучшее мало поможет, а вот звуки, особенно над водой и перед рассветом, далеко разносятся. И если умеешь слушать – степь все тебе расскажет и обо всем предупредит.
Завидев меня, дозорные поднялись навстречу. Неторопливо, с чувством собственного достоинства, но и не проигнорировали, проявили уважение.
Я еще вчера заметил, что спутники меня не то чтобы сторонятся, но посматривают как-то искоса. Со слов Полупуда, они знали, кому обязаны освобождением – поэтому глядели по-доброму, с благодарностью. Но не как на равного себе, а чуточку настороженно. Словно я был… ммм… аспирантом, ненароком заглянувшим на студенческую вечеринку.
– Доброй ночи добрым людям… – поздоровался я приветливо, чтобы сгладить неловкость. – О, да у вас костер горит… Примите до компании, погреться? А то зябко у воды… Полупуду хоть бы хны, а я – так продрог чего-то…
Огонь селяне развели умело, в приямке. Так что отсвета пламени даже с пары шагов заметно не было. А вот тепло ощущалось. И аромат запекающейся на углях ветчины… Впрочем, насчет сорта мяса это к слову, вполне могла быть и конина.
«Какая ветчина, какая конина… – хмыкнул я мысленно, поправляя самого себя. – Не дал Господь ума, считай калека. Целый воз турьего мяса!»
* * *– Присаживайтесь, пан спудей[28], – Охрим степенно обвел рукой вокруг себя. – Место не куплено, всем хватит. А если замерзли, то и перекусить можно. Я как думаю: если уж мы все равно не спим, чего утром время зря терять? – седоусый крестьянин, словно подбивая меня на что-то запрещенное, заговорщицки подмигнул. Но его испещренное глубокими морщинами, обветренное, темное лицо при этом странно дернулось. Будто от спазма… – Тем более ночь на дворе…
