Столичный доктор - Алексей Викторович Вязовский
Таак. Что-то тут творится непонятное. Сесть я не могу, а что могу? Например, дотянуться до тумбочки. На ней стояло несколько расписных портретов-миниатюр, лежала кипа газет. Поверх знакомая мне Библия, но в другой, синей обложке. Ну хоть какой-то «якорь» в этом, странном новом мире. Я подхватил книгу, открыл по закладке. «…а если Христосъ не воскресъ, то и проповѣдь наша тщетна, тщетна и вѣра ваша…» 1-е послание Коринфянам 15 стих. Стих знакомый, но почему с ятями? Не моя книга!
Я отложил Библию, поднял первую газету. Московские ведомости, 19 октября 1894 года. Листок задрожал в руке. «За напечатанiе объявленiя въ первомъ разделе, каждая строчка стоiт 16 копеек..». Глаза выхватывали все подряд, взгляд метался от рубрики к рубрике, игнорируя яти, фиты… «Государь Император страдает от одышки, усилившейся из-за воспаления легкого…», «Дело майора Дрейфуса и рост напряженности между Францией и Германией», «Начальство Московского учебного округа объявляет конкурс на занятие должности младшего учителя русского языка Московской губернской гимназии»… Газета летит на пол, я хватаю следующую. Все за 1894-й год.
В тот момент, когда я дошел до ощупывания себя — длинные волосы, маленькие усы с бородкой, не очень тщательно выбритые щеки — в соседней комнате раздалось позвякивание, шарканье. Дверь открылась, голубоглазый мурзик рванул на выход.
— Ах, ты бесовское отродье! — выругался пожилой, лысый мужчина в сюртуке с надорванным правым рукавом. В руках он держал поднос с тарелками, из правой ноздри свисала сопля — вот сейчас в чашку и ухнет. Прямо как сын Манилова у Гоголя, который будущий посланник. Меня аж передернуло всего, до повторной боли в крестце.
Мужик прошаркал к столу, бухнул поднос на столешницу:
— Стало быть проснулись уже, Евгений Александрович? Я окошко открою?
Не спрашивая разрешения, мучитель распахнул створки, пустил в комнату холодный воздух. Да, октябрь. В небе — серая московская муть, мелкий, противный дождик.
— Зима то близенько! — мужик пригладил длинные седые бакенбарды. — Как жить-то будем? Дровишки надо купить, печника позвать трубы почистить. Это рублев десять будет! А то и больше. А мы еще три рубля должны мяснику, да прачке рупь. А за квартиру как платить?
Лысый выжидающе на меня посмотрел. И что отвечать? Цены то дореволюционные. Что вкупе с газетами за 1894-й года как бы намекает… Ответ мне неизвестен. Может, у меня под подушкой миллион лежит, я там не проверял пока. Свернем с опасной темы.
— Закрой окно, холодно!
Надо было что-то говорить и лучше всего про погоду.
— Смотри, какой мерзкий дождь.
— Дохтур сказал, что вам нужон свежий воздух! — возразил мужик, но окно закрыл.
— А что он еще сказал?
— А вы, стало быть не помните? Питание вам нужно хорошее, мясное. А с каких спрашивается доходов? Из университета то вас прогнали, не побоялись то Бога! А Прохор паршивец денег поместных не шлет, отговаривается скудостью. Поехать бы к нему, да разобраться в чем дело. Батогов дать.
В этом месте я невольно скривился, и лысый это быстро просек.
— Хотя по нынешним временам-то сечь запретили дураков. Оне же граждане! — сопля все-таки упала из носа.
— Кузьма! Кузьма, етить твою налево! — в комнату ворвалась мощная баба в сером платье в пол и телогрейке поверх. Волосы у нее были убраны под капор, лицо было мясистым, красным. Но глаза смотрели весело, даже можно сказать игриво — Ты чего не подал барину его кресло? Доброго утречка, Евгений Александрович! Как спалось?
— Все слава Богу, — на автомате ответил я, глядя в красный угол. А икон то с лампадкой я и не заметил сразу!
— Спина болит?
— Болит, — вздохнул я. Стало быть меня «нового» зовут Евгений Александрович.
— Позову сегодня доктора Зегнера. Пущай еще разок вас посмотрит.
Кузьма, подволакивая правую ногу, ушел, женщина присела ко мне на край кровати. Потрогала холодной рукой лоб.
— Горячий!
— Это вы с улицы…
— Ну может быть. Предупреждаю сразу! Не дам вам ипохондрить. Прочь тоску!
— Марья Сергевна, — в комнату вернулся Кузьма с уткой в руках. — Барину облегчится бы надо.
— Ой, да! Извините, Евгений Александрович, совсем я опошлилась, неделикатно то как…
Этот хоровод вокруг меня отдавал какой-то странной цыганщиной. Я затаился и даже смог сделать все дела в девайс, принесенный Кузьмой. Сто лет пройдет — а ничего в санитарном деле не поменяется.
Сразу после утреннего туалета, лысый дал мне умыться в тазике, поднес расписное полотенце. Потом притащил в комнату кресло на колесах, помог одеться в халат, пересесть. Все тело ниже пояса я практически не ощущал — то и дело в спину вонзались болезненные прострелы. Оставалось только стиснуть зубы и терпеть. БАС хорошо выдрессировал меня.
Завтрак не произвел особого впечатления. Овсяная каша на воде, кусок серого хлеба с капелькой сливочного масла. Жидкий чай десятой заварки. Вдобавок Кузьма стоял над плечом, хлюпая носом. Типа прислуживал.
Однако аппетит был, смел еду я быстро.
— Ну вот и славно, тепереча одену вас и выйдем погулять на улицу — Кузьма споро прибрал со стола. — Ах, да, дурья моя башка! — лысый шлепнул себя по морщинистому лбу. — Студент ваш захаживал вчерась. Вы уже спали… Как его бишь… Славка Антонов! Листовку занес.
Кузьма покопался, достал из кармана свернутый лист, на котором рукописным текстом был написан заголовок:
«Спасем доцента Баталова!»
Дальше тоже шел призыв, написанный от руки. «Студенческий комитет Университета объявляет кампанию по сбору средств на лечение доцента Баталова. Евгений Александрович проработал в нашем университете шесть лет…» В трех абзацах неведомый мне воззватель описывал трагическую историю доцента, который не вовремя зашел в кабинет к профессору Таллю, в тот самый момент, когда последний пересчитывал крупную сумму, что ему выдали в университетской кассе на научные исследования. Эти деньги заинтересовали отчисленного студента Гришечкина, который сразу за Баталовым ворвался внутрь и потребовал под угрозой пистолета отдать ему деньги.
Профессор в грубой форме отказался и оскорбленный, да еще нетрезвый Гришечкин начал стрелять. Две пули попали в голову Таллю, но так как стрелял студент из велодога, то выстрелы не оказались смертельными. Обе пули не пробили череп профессора, но ранили его. Доцент
