От революционного восторга к… (СИ) - Путилов Роман Феликсович
— Не стреляйте, господин офицер, мы лежим, не шевелимся! — голос, донесшийся из-за, побитых пулями, горбылей, был готов сорваться в истерику.
Я осторожно выглянул из сарая. Братья Горемыкины, сжавшись в позе эмбрионов, скукожились у своей стенки, из-за хозяйственных построек осторожно выглядывали мои милиционеры.
— Босых! — окликнул я сотрудника, оставшегося в доме: — У вас там все в порядке?
— Да! Все целы! –незамедлительно крикнули в ответ.
— Ну значит продолжай сторожить. — я выскользнул из своего убежища, сунул «браунинг» в кобуру и, сдвинув автомат из-за спины, шагнул к калитке, стволом оружия осторожно приоткрывая ее.
Все многоопытное воинство деревни Нахаловка распласталось на деревенской улице, старательно прижимаясь к мать-сырой земле, при этом, понеся минимальные потери. У забора, откинувшись на спину, слабо дрыгая ногами, обутыми в хромовые сапоги, отходил на встречу с Создателем, дезертир душегуб Григорий Самоха, а, в не глубокой канаве, отрытой для стока воды с дороги, баюкал окровавленное плечо, молодой парень, что характерно, в солдатской шинели.
Дальше все происходило деловито и буднично.
Пока, сломленные морально, братья Горемыкины, собирали деньги в счет возмещения похищенного наследства Акулины Митрофановны, и осторожно несли со двора одного из них моего бойца, я организовал сбор оружия и тотальную проверку документов. Набежавшие на шум и крики, бабы были остановлены на дистанции двадцать шагов очередью в воздух, после чего я потребовал принести сюда документы тех из задержанных мужиков. Что имели освобождение от солдатской службы, подписанный воинским начальником.
Справки, выписанные кривым почерком какого-то местного фельдшера, о наличии у имярек, опасного заболевания, я с негодованием отверг, под возмущенные причитания родственников «болящих», из которых я понял, что за свои писульки фельдшер драл немилосердно, деньгами и продуктами, а за одно «Заключение» стребовал патефон с десятком пластинок.
Нормальное освобождение от воинской службы мне принесли на пятерых человек, но просто так я их не отпусти. За попытку бунта эти закоренелые преступники подлежали освобождению только за выкуп — одна единица оружия, или сотня патрон за голову заложника.
Путем сложных переговоров и бартеров, община уплатила оброк — две берданки, револьвер и две сотни патрон.
Отпустил я и единственного раненого — от него в армии только обуза, пусть лечит его предприимчивый местный фельдшер. Остальные лица, с неясным отношением к воинской службе, были загружены в грузовик и, под конвоем пары автоматчиков, с моим сопроводительным письмом, были направлены в ближайший город, в местное воинское присутствие, для решения вопроса, по существу.
Выкрикнув на прощание добрые пожелания в адрес братьев Горемыкиных самым мягким из которых было обязательство пустить «красного петуха», будущие доблестные воины, плотно усаженные на половине кузова, умчались в сторону городка Ямбург, а я приступил к разбору действий братьев Акулины. Я бы, конечно, удовлетворился денежной компенсацией, но пришедший в себя, избитый Иван Никифорович, поведал нам, что после того как его, без сознания, крепко связанного, бросили в сарае, ни одна сволочь его не посетила.
Криком крича от боли в конечностях, чудом не почерневших от отсутствия поступления крови, выпив несколько черпаков колодезной воды, милиционер рассказал, он все время так и провалялся на полу в сарае, не имея ни пищи, не капли воды, мочась под себя.
Не желая «брать грех на душу», по-крестьянски расчетливо, братья решили не тратится на кормежку Акулькиного дроли, который был весьма плох, его состояние давало надежду, что Господь его быстро приберет к себе. То, что избитая Акулина сможет привести кого-то на помощь, братья в расчет не брали, пребывая в уверенности, что сбежавшую в лес двоюродную сестру погрызли волки, расплодившиеся в последнее время.
— Три лошади под седлами сейчас, три винтовки и револьвер Ивана Никифоровича, или постреляю всех на хрен. — я с ненавистью глядел на бородатых братьев, что с крестьянской непосредственностью признались, что не кормили и не поили случайный полутруп, понадеявшись, на Божью волю.
— За что, мы же деньги дали! — взвыл Николай, решивший, что все плохое уже окончилось.
— Это. — я ткнул пальцем в сторону стопки купюр: — Возмещение за обстановку и скотину, что вы у покойных родителей Акулины забрали, и я еще стоимость дома не спросил, а он тоже денег стоит…
— Да что он там стоит… — начал один из братьев, но я его оборвал.
— Заткнись. Если ничего не стоит, то я его сейчас спалю, вместе с вещами и хозяйством твоего племяша старшего, что с молодой женой туда вселился. Пойти?
Не дождавшись вразумительного ответа от, закручинившегося бородача, я продолжил:
— Лошади, седла и оружие — вира за жизнь моего человека.
— Что за вира то, барин⁈ — взвыл Николай.
— В старину был такой закон — «Русская правда». Хорошее название? Так вот, по древней «Русской правде» за покушение на жизнь княжьего дружинника — я последовательно, для понятийности, ткнул пальцем себе в грудь и в сторону, лежащего на телеге, Ивана, вновь впавшего в полусон-полузабытие: — Виновные либо убивались, либо платили за свою жизнь виру, что есть выкуп. Платили серебром, по фунту с человека.
— Так как серебра у вас нет… — я перехватил взгляды, которыми обменялись братья: — Или есть? Так вот, или по фунту серебра, или по лошади, седлу, винтовке, и револьвер пострадавшего.
— Барин, закон то старинный! Нет сейчас никакой «Русской правды»! — Николай все еще пытался схватится за соломинку.
— Согласен. По современному закону каждому по десять лет каторги и штраф по тысячи рублей. Собирайтесь, одевайтесь теплее, под Читой еще морозы стоят, а вам дальше ехать. Хотя я бы выбрал «Русскую правду».
Под рыдания баб, мужики вытащили с чердаков и сараев пару винтовок и дорогое охотничье ружье — украшенное серебрянными накладками «тройник» от германской фирмы Хейм, явно, украденное при погроме чьей-то барской усадьбы. Револьвер Ивана тоже был найден, поэтому через час мы, мобилизовав на доставку лежачего раненного до станции телегу с одним из братьев, под молчаливое проклятие собравшихся на околице жителей, двинулись в сторону городка, надеясь встретить там наш грузовик.
— Босых! — возле железнодорожного вокзала, когда весь мой отряд был в сборе, я подозвал к себе бойкого командира отделения: — Сейчас распредели людей, кто лучше в седле держится — на конях, остальные на грузовике, двигайтесь в расположение, в Петроград. По дороге не потеряйтесь, ты старший. Ивана не растрясите. Как приедете, его в госпиталь, лошадей на конюшню, вам всем — день отдыха. Оружие изъятое и мой автомат — в «оружейку» сдашь. Я на пару дней съезжу в Псков по делам, на поезде, доберусь сам.
Отметя предложение взять кого-то в помощь, я построил бойцов, объявил им благодарность за умелые действия, указал на старшего и пожелал доброй дороги, а сам поспешил на перрон, куда уже подали «дачный» поезд до Пскова.
На жесткой лавке «зеленого» вагона пришлось провести вечер и всю ночь, зато утром я, напившись горячего чаю с свежей ватрушкой в привокзальном буфете, уже топтался на почтительном отдалении от резиденции начальника гарнизона города Пскова.
На крыльце стояли двое часовых, а вокруг носилось слишком много офицеров, чтобы подходить ближе.
На мое счастье, начальник гарнизона уважать себя заставил, и прибыл в присутствие в салоне открытого легкового автомобиля неизвестной мне марки, а не в пролетке, которые, одна за другой, проезжали по улице. Заметив автомобиль, я подобрался поближе, а когда авто замерло, не доехав до крыльца, а присутствующее вокруг, многочисленное воинство замерло, отдавая честь и поедая глазами прибывшее начальство, я «рубанул» строевым шагом, навечно вбитым мне в подкорку за время срочной службы, а, не дойдя до, недоуменно глядящего на меня, генерал-майора Бонч-Бруевича, пару шагов, встал смирно и вскинул руку к обрезу фуражки.
