Своеволие (СИ) - Кленин Василий

Васька веселел на глазах. Быстро сунул ноги в коты, подцепил саблю и рванул в Темноводный.

«Наивная душа, — вздохнул атаман. — Бог тебе в помощь».

И сам осекся. Ничего себе! Это он уже не только вслух молиться начал, но и в мыслях?

Отложив рефлексию на потом, Санька собрал всех жителей выселка и по большой дуге в обход Темноводного спешно повел их к Кузнецу. Момент наступал критический, Пущин со своей урлой сейчас мог на всякое пойти.

Полк приказного встал на берегу Амура, на остатках старого лагеря Хабарова. Крепкий отряд служилых блокировала ворота острога, но большая часть всё еще располагалась подле дощаников. Все-таки Кузнец пока пришел разбираться и, только возможно, карать. На людей Дурнова уставились десятки пищалей, но атамана Темноводного быстро узнали и послали за Онуфрием.

— А, притащился! — зло прорычал Кузнец. — Что ты опять учудил, ирод?

— Я⁈ — совершенно искренне изумился Дурной, встав столбом. — Да в уме ли ты, Онуфрий Степанович? Твой Пущин тут такое творит, а ты на меня…

— Значит, утверждаешь, что числа твои истинны?

Только сейчас Санька разглядел в руках приказного свой пергамент с отчетом по ясаку.

— Конечно! Да, разве только в том дело? Думаю, Ивашка Иванов сын тебе и многое другое рассказал…

— Про что Ивашка сказывал — об том речь не ведём, — всё еще зло оборвал его Кузнец. — Про ясак речь покуда. Про дело государево.

Дурной вмиг проникся. Конечно, что еще может быть важнее, чем пополнение царских сундуков новой рухлядью? Единственный конкурентный товар у России, что поделать.

— Стал быть, утверждаешь, что Пущин ясак твой утаил?

— А сколько он прислал? — на всякий случай уточнил беглец из будущего.

— Вчетверо менее, чем у тебя прописано, — нехотя бросил приказной. — Харзы желтопузой поболе вышло, а соболя — совсем крохи.

«Ох, пожадничал сукин сын боярский! — с плохо скрытым злорадством подумал Известь. — Да еще и на соболей лапу положил. Капец ему!».

— Ну… Получается, утаил, приказной. Да ладно бы только это…

— Никшни! — осадил его снова Кузнец. — Опосля об ином. Пошли!

И они пошли к дощаникам, где уже растянули несколько навесов из парусины.

— Эх, горести мои! — как бы сам с собой запричитал Онуфрий Степанов сын. — Я-то чаял, учнете вы мне челобитные да наветы друг на друга слать… А вы оба как с цепи сорвались!

— Да я-то при чем⁈ — снова возмутился Дурной.

— Пасть закрой, — уже без злобы, устало заткнул его Кузнец. — А Ивашку с росписью ясачной, чай, случайно загодя ко мне послал?

Санька почувствовал, что краснеет. Не от того, что стыдно, а потому, что его, казалось, хитрые каверзы читаются вот так легко и просто.

— От и молчи… Пока к ответу не призовут.

Под навесом было людно. Так что Пущина среди толпы Дурной заметил не сразу. Увидели они друг друга практически одновременно. Санька только брови вздел, а сын боярский сразу вскипел и чуть ли не кинулся на атамана:

— Вот он! Наветчик! Сам пришел, паскуда!

Глава 18

— Охолонь! — рыкнул Кузнец. Тоже без злобы. Просто, чтобы обозначить, кто здесь хозяин. — Твое слово уже выслушали. Теперя пусть Дурной речёт.

Уже судилище? И, похоже, слово Пущина здесь стало первым. Плохо.

— Я обвиняю сына боярского в том, что он внес в Темноводный разлад! — собравшись с духом, начал он. — Привечал недовольных, подстрекал их не повиноваться. Под благовидными речами собирал шайку… воровскую.

Санька смотрел на заскучавшие лица Кузнеца и его окружения и вдруг почувствовал себя глупо. Он так пылал гневом, так хотел уличить сукина сына в подлости и коварстве… Ну да, обвиняй щуку в том, что она плавает в воде и жрет пескарей! Да еще перед другими… в принципе, такими же щуками. Даже боярский сын криво улыбнулся краешком рта.

«Дурной я, Дурной, — горестно рассмеялся в душе беглец из будущего. — Понятно ведь, что это не Пущин один такой. Это — система. Пусть даже формально осуждаемая. Она здесь живет, и на ней всё построено. Вся жизнь Московского царства…».

Дурной замолчал, вдруг сильно загрустив.

«Ладно! Переходим к козырям».

— Когда мы вернулись с Ушуры-реки, Пущин со своей кодлой наставили на нас мушкеты, отобрали весь ясак, забрали роспись…

— Забрали? — удивился Кузнец и помахал пергаментом.

— Я сделал две росписи, приказной… — негромко пояснил Санька.

Краем глаза он заметил, как дернулась щека у Пущина. Видимо, Кузнец еще не поведал ему об этом. Это хорошо!

— Сын боярский отнял ясак и послал тебе меньшую часть…

— Поклёп! — закричал Пущин. — Онуфрий, кому у тебя вера? Сыну боярскому или вору безродному? И зачем мне красть государев ясак?

Последний вопрос, конечно, был фигурой речи: все понимали, зачем нужно красть пушнину. Чтобы пускать ее в обвод. И все крали. Кто пару шкурок, кто пару сороков, избранные водили караваны, полные рухлядью.

— Кузнец, я, конечно, косячил, — в волнении снова стал путаться в лексике беглец из будущего. — Но я никогда не воровал. Скорее, наоборот, — и он, не таясь, метнул взгляд на Петриловского, который был тут же.

— Зато веры твоим словам мало, Дурной, — неожиданно резко осадил его приказной. — Слова твои, что нож татя: появляются в самый ненужный момент. А, когда надобно, ты, противу всех, таишь их. Речешь одно, а глаза зрят иное.

— Ты о чем?

— О! Перебирать весь день можно! Ну, вот сказал ты про то, что Пущин людишек в ватагу воровскую сбивает. А что это за людишки? Откель взялись? Я мыслю: не те это, кого ты из речки выловил… Якобы. Тута сотни людишек, и с воинской справой есть… Кто вони? Откель? Что скажешь мне теперя?

«Врать это плохо, — колоколом в голове звучали скрипучие слова Санькиной классухи из иного мира. — Тайное всегда становится явным. Пионер честен и правдив…».

— Они с Олекмы, — стал старательно подбирать слова, чтобы поменьше вранья было, но не проговориться б только про свое послезнание. — Дауры с верховий их окружили, хотели уничтожить, мы выручили и к себе пригласили.

— А что ты делал в верховьях Амура? — цепко глядя атаману в глаза, спросил Кузнец.

— Хотел звать их роды на зейские земли, — выкрутился Дурной (тем более, что и впрямь их звал). — Тут же такие поля, луга и пастбища пустеют! Это всё можно освоить — нам на пользу!

— Я ж говорю! Княжество он себе строит! — злорадно закричал Петриловский.

Вот же пакость! С сорокинцев внимание отвел и в новое дерьмо вляпался.

— Да нет же! — не реагируя на Артюху Петриловского, Санька говорил всё исключительно Кузнецу. — Ты же сам мне говорил, что на верху Амура неспокойно, дауры бунтуют. А у меня есть верные нам дауры, что могли бы их уговорить! Мы… мы бы их разделили: часть там, часть сюда. Под надзором бы жили.

Он уже сам не верил тому, что говорит. А ведь и впрямь со стороны похоже, что он пытается свое княжество заделать. С даурами дружит, на княжне местной женился, теперь вот бунтарей к себе переманивает… Блин!

— Приказной! С отрожку людишки пришли. К тебе просятся, — объявил подошедший служилый.

Все отвлеклись от Дурнова, и тот, взопревший от волнения, выдохнул. К навесу шли с полдюжины сорокинцев. Добравшись до вышедшего навстречу Кузнеца, они враз повалились в жухлую траву, а один из них заголосил:

— Каемся! Прости Христа ради, господине! Лукавый попутал!

И тычут в Кузнеца шкурками соболиными…

Связанный Пущин орал, возмущался, умолял, не переставая. Так всех достал, что ему заткнули рот скрученным куском кожи и отправили мычать на дощаник. Дурной взял с собой отряд Турноса и вошел в Темноводный без боя. С десяток ближников сына боярского — Ваньку Кудрю, Петрух Панко и Киселя и других — взяли тепленькими. Но правая рука Пущина — Федулка Пан — да еще трое-четверо сорокинских урок сбежали. Атаман потребовал от всех сдать спрятанную рухлядь. Повинилось человек сорок (видимо, этой кодлой и хотел держать власть в Темноводном Пущин). Повинились так старательно, что в итоге Санька отдал Кузнецу соболей больше, чем на Ушуре собрал. Похоже, «левый нал» в острожке набирал обороты.