Второй полет Гагарина (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич
— Вольно, курсант. Гляди, кто со мной приехал. Городской торг выступил шефом училища, выделил краску освежить казармы. Директор торга Марат Владимирович выразил желание лично убедиться, что подшефные несут службу как полагается.
В глазах начальника училища прыгали бесенята. Он-то точно знал подоплёку происходящего и не удивился, когда Алла выскочила из машины, распахнув заднюю дверцу, бросилась ко мне и повисла на шее.
— Я — грязный, потный и пыльный! Платье испачкаешь! — только и сумел шепнуть в ответ, а хотелось говорить совсем-совсем другое…
— Ты и с крыши, Юра, слезал потный-грязный. Но всё равно — это ты, мой единственный!
— Гагарин! Увольнение — один час, время пошло. Только оденься и приведи себя в порядок, не позорь авиацию, — смилостивился бывалый лётчик-штурмовик.
Здесь нет кафе, куда можно пригласить девушку, или парка, где приятно просто погулять. Мы брели по степи, по диким травам, за пределами нашего стойбища они были невытоптанные и девственные, держались за руки и молчали. Потом, без всякого предисловия, я попросил:
— Дай мне точные сведения о себе и родителях, место и дата рождения, как правильно пишется место работы-учёбы и должность, в общем — всё для особого отдела. Сегодня же напишу рапорт на имя начальника училища о вступлении в брак. Если ты, конечно, не против. Выйдешь за меня?
Она положила мне руки на плечи.
— Но мы ведь, по существу, совсем мало знакомы. Ты меня любишь?
— Когда увидел тебя сегодня и чуть сердечный удар не получил от счастья, окончательно убедился: люблю. Очень.
Когда мы нашли в себе силы разорвать поцелуй, я посмотрел на часы. Осталось пятнадцать минут. Какой бы генерал ни был лояльный, опаздывать нельзя.
По пути к КПП завели разговор о делах практических.
— Я получила диплом. Должна начать работу фельдшером. Но тебя же отправят…
— За Полярный круг, на Дальний Восток, даже в космос. Дорогая, я пока не знаю назначения. Жить вместе мы сможем, только когда получу офицерское денежное содержание, то есть с ноября. Думаю, придётся расстаться где-то на месяц или полтора, обживусь на новом месте, выбью жильё для семейной пары. Тогда вызову тебя — приезжай. Но ты же понимаешь, сарайчик около папиного «москвича» покажется райским уголком по сравнению с первой конурой молодого лейтенанта в дальнем гарнизоне.
— Ты рассказывал. Я не в восторге, но буду терпеть сколько нужно. Вот только ребёнка на снегу за Полярным Кругом тебе не рожу.
— Всё образуется!
— Я знаю.
Когда белый «москвич» скрылся в пыли, едва проглотил ком в горле.
Юра положил мне лапу на плечо.
— У тебя всё сговорено? По лицу вижу — на мази. Влюблён как Пушкин в Наталью.
— Ну… да. И её родители не против. Даже папа, он хотел зятя повыше.
— Красивая девочка. Только очень худая. Как я её на тех танцах проглядел? Ростом подхожу, их семье приглянулся бы.
Я пихнул друга кулаком в бок, и мы пошли готовиться к очередной футбольной баталии. У него тоже наклевывалось в последний момент, но затянул, и на всё про всё останется месяц по возвращении в Чкалов-Оренбург, считая выпускные экзамены.
У меня же внутри что-то отпустило. Крутилась подлая мыслишка, дескать, замутил с Аллой только потому, что кандидат в отряд космонавтов должен быть морально устойчивым образцовым семьянином. Сегодня уверился — и правда хочу быть с ней долго-долго, независимо от самых честолюбивых планов.
Краска для училища, кстати, это очень хороший ход. Космонавтов просвечивают насквозь как рентгеном. Тесть-торгаш, это не очень хорошо, знатный хлопкороб смотрелся бы лучше. А вот попечитель авиации — совершенно иной коленкор.
Даже если с космосом сорвётся и облажаюсь, у меня построится нормальная семья. Не такая, как в прошлой жизни, распавшаяся. Когда треснуло самое незыблемое в мире — нерушимый Советский Союз, всё вокруг вдруг стало хрупким, неустойчивым. Миражом. Распадались самые прочные союзы, мой тоже не выдержал, и дальше я не женился. Не было уверенности в завтрашнем дне, а потом стал просто стар и не хотел ничего менять, дети выросли, им не нужна «вторая мама», да и с первой общались не столь часто.
Всё прошло, и это пройдёт, а в пятьдесят седьмом для меня только начиналось.
Больше счастливых выходных не выпадало, очень удивляюсь, как Алла вообще раскрутила папу Марата бить драгоценный «Москвич-401» по ужасной дороге ради часовой встречи со мной. Хоть так. Если он категорически против моей кандидатуры, ни за что бы не согласился ехать на аэродром.
Теперь все силы уходили на учёбу. Чтобы добиться назначения на Северный флот, должен быть особо примерным отличником, иначе первое место службы определит кадровая лотерея.
Задания усложнились, начались групповые вылеты. Я водил пару, потом звено из двух пар, мы крутились в учебных боях, штурмовали учебные цели, сбрасывали на них бомбы с внешней подвески. Снова сев на спарку, летали с закрытым тканью фонарём курсантской кабины — исключительно по приборам.
И ещё ночные полёты под необычайно глубоким, усыпанным мириадами звёзд ночным небом, когда, если вышка молчит, чувствуешь себя и самолёт единственными живыми существами в океане черноты. Земля внизу темнее небосвода, потому что населённые пункты редки, там все спят, нет уличных огней, не горят окна, никакая искорка не рассеивает мрак.
Огни взлётно-посадочной полосы появляются только тогда, когда уже нашёл аэродром и идёшь на посадку, две дорожки ярких фонарей, сливающихся воедино к горизонту. Минимум видимых ориентиров осложняет приземление, сантиметры до бетона чувствуются хуже, требуется максимальное обострение всех инстинктов, чтоб МиГ не ударился о полосу со всей дури, подпрыгнув вверх, в худшем случае — поломав шасси или даже перевернувшись.
Я справился. А к концу ночи наблюдал самый страшный костёр из тех, что выпадает на долю наземных служб и лётчиков, ожидающих коллег на аэродроме. Из разломанных топливных баков вылился керосин, вспыхнувший, возможно, от порванной и искрящей электропроводки.
Наутро удалось, наконец, извлечь из обломков то, что было приказано считать останками младшего сержанта Конашевича. Оно пахло, точнее — воняло, пережжённым на сковородке мясом. Акбулатов положил страшную находку в холщовый мешок, предварительно вылив на неё целый флакон одеколона «Шипр». От человека остался, возможно, килограмм или полтора плоти.
Прекращение полётов, затем прибыла комиссия из Москвы, выписала кучу неприятностей начальнику училища и командиру полка, о чём мы слышали лишь краем уха, проводя дни на земле. Потом приказ: возобновить практические занятия.
Никто не отказался подняться в воздух. Ни один из нашей эскадрильи или двух других. Судьба наглядно показала пацанам, насколько опасна боевая авиация. Только я из всей роты переживал подобное, и это было более сорока лет назад, но не забудешь.
Алле писал по два раза в неделю, о ночной катастрофе умолчал, другие курсанты, а я далеко не один встречался с девочкой из меда, не отличались сдержанностью. Наоборот, кого-то распирало идиотское бахвальство: смотри, красотка, как опасная и трудна моя служба, значицца, я весь из себя отважный герой. И здесь не существовало военной цензуры, кто-то, отправляясь в посёлок, вопреки запрету собирал конверты и ссыпал в почтовый ящик, вместе со всеми глупостями внутри.
Следующее письмо пришло на сухой бумаге, но, казалось, сочилось слезами. Она всерьёз боялась за меня.
Чем успокоить? Сухие слова, что статистически погибнуть лётчиком не намного больше шансов, чем водителем армейского грузовика в ДТП или отравиться насмерть при заправке чего-то там токсичным топливом, получить шальную пулю на пехотных учениях, армия вообще среда небезопасная, такие уверения вряд ли смогли бы успокоить её метущуюся душу. Не имея логических аргументов, прибёг к эмоциональным.
«Я берегу себя на земле и в воздухе, потому что у меня есть ты. Люби меня, и твоя любовь убережёт меня от любых неприятностей лучше, чем парашют, бронеспинка и кран аварийного выпуска шасси».
