Цитадель: дочь света
Он был словно паук, плетущий сети, словно мокрица… Мне иногда чудилось, что он крадется по коридору, ища меня, и я вылезала в окно, прячась в шалаше в саду. Мы знали…
— Паша, — взяла я брата за руку. — Но ты ведь был старший!
— Не нуди! — отбросил мою руку Павел. — Я знаю! Я боялся… боялся, что меня вернут обратно, что мне не поверят! Это вы с Никой из нормального, образцово-показательного детдома, а у нас был ад. Провинившихся отдавали в психушку и лечили электрошоком. Меня запирали без света и воды в подвал с крысами на три дня. А потом было поздно. Меня бы спросили, почему я молчал. Я хотел убить его, задушить ночью, но духа не хватило… Только и смог, чтобы её в больницу поместили.
Мы вспомнили, как Паша уверял нашу воспитательницу, что Мари плохо спит, что у неё кошмары, что она кричит по ночам. Мари тогда переселили в комнату к няне, но было уже поздно. Она и в самом деле кричала по ночам, а потом выпрыгнула из окна, не убившись только чудом — упала в куст черемухи. Мари глотала таблетки, резала вены, её вытаскивали из петли…
А что бы сделала я? Смогла бы я вступиться за Мари, что-то рассказать матери-воспитательнице, никогда особо не интересовавшейся нашими сплетнями, нашими отношениями? Я не помню ласки… Только мы, дети — я, Павел, Ника — одаривали друг друга поцелуями и объятьями. Мать и отец иногда сажали нас на колени и спрашивали, почему я разбила чашку, почему рисовала черной краской, почему запустила в соседскую собаку куском грязи… Почему я отказываюсь учить уроки, грублю няне, толкнула Дашу. Они не слушали, что Даша воровала мои краски, что собака ругалась, что чашка — некрасивая…
Мама говорила, что я все вру, а папа — что меня вернут в детдом, если я буду хулиганить. И я больше не хулиганила. Я клеила чашку, прятала черную краску и гордо игнорировала Дашку. О, эти вечера — вечера несбыточных надежд и позора, вечера горьких слез… Мы с Никой и Пашей, и иногда еще с Мари и Сашей, забирались в наш шалашик в моем саду (а сад принадлежал только мне) и лежа в обнимку, заворожено слушали дождь и рассказывали сказки про наших настоящих родителей, и про нормальные семьи, и о том, как мы будем любить наших собственных детей… Я детей не хотела, Паша — не семейный человек, зато мы все любили детей Ники.
— Поверьте мне, — горячо заговорил Павел, и тень былого вспыхнула и рассеялась от его горячности. — Я бы все отдал, все отдал! Я бы его убил, честное слово! Только бы на миг…
— Нет, — ответил Оскар. — Убивать нельзя.
— А морду набить? — с надеждой спросил Сергей.
— А что это поменяет? Я могу, вернуть тебя, Павел… пожалуй, на один день в прошлое. Но только один раз. Убивать нельзя.
— А некой части тела лишить можно? — прищурился Павел.
— А силенок хватит? Учти… тебе есть что терять.
— Жена, сын? — спросил Павел сумрачно.
— У тебя есть сутки, — помолчав, сказал Оскар. — Все, что ты сделаешь, невозможно будет вернуть назад. Одна попытка. Постарайся не сделать хуже. Вы, трое — мне нужна помощь. Обычно я беру целителя и еще нескольких людей, но вы все сильны. Светлый эльф, сестра по времени, её нареченный. Особенно светлый эльф…
Особенно я!
Мне хотелось прыгать! Что же я делаю? Мне почти пятьдесят! Я рехнулась на старости лет? Ладно, влюбилась — как говорят, любви все возрасты покорны. Кстати, это откуда? Из Грибоедова, да? Но вот так — прыгать, как пятнадцатилетняя девчонка? Хотя нет — в юности я так не скакала. Но ведь у меня же были мужчины! Был даже один головокружительный роман с мальчиком на четверть века младше. Нежный, легкий…
— Что надо делать? — откашлявшись, спросила я.
— Ты можешь поделиться энергией со мной?
— А сам-то не видишь? — не удержалась я.
— Светлого эльфа? — он приподнял брови, и у меня закружилась голова. — Светлого эльфа никто не может увидеть, если он сам не позволит.
За спиной хрюкнула Ника, читавшая меня, как открытую книгу. Могу ли я поделиться энергией? Да я отдам тебе все до капли!
— Довольно! — покачнулся Оскар, побледнев. — Какая щедрость! Обычно от эльфов не допросишься. Павел, готов?
Павел кивнул. Князь времени положил ему руки на плечи, зажмурился. Пашка смотрел в пространство остекленевшим взглядом. Больше ничего не происходило. Мы растеряно переглянулись.
— Ника, помоги, — тяжело выдохнул Оскар. — Не ожидал…
— Как, как помочь? — вскрикнула Ника. — Загляни в него! — Как?
— Как в Сергея заглядывала!
— Ой! Я так не могу! — покраснела Ника.
Оскар хмыкнул, улыбнулся. Я поняла, что Ника тут не помощник. Между тем Оскар уже посерел и зашатался. На висках и лбу обильно выступил пот. Я бросилась к нему, обхватила за талию, прижалась, уткнулась ему в грудь и сильно-сильно закричала внутри, что люблю его, что он мне нужен, как ни один другой мужчина…
И неожиданно провалилась…
Словно со стороны я увидела растерянного юношу с руками не в алой краске — в крови. Черноглазая девочка бьется в истерике. Тело мальчика — худенького, с кудрявыми светлыми волосами — Алехандро? Но почему? Митя — зажатый в углу милиционерами, злобно зыркающий черными глазами, заламывающая руки мать, хмурый небритый отец…
Павлу наконец-то подают салфетки, он вытирает руки. Саша мертв. Множество ножевых ранений. Мари сбивчиво что-то рассказывает мужчинам в форме. Павел отворачивается, пожимает плечами. Врачи перевязывают ему ладони — они располосованы.
— Хватит! — хрипит голос над ухом.
— Еще чуть-чуть, — умоляет Павел. — Мне надо сказать, надо объяснить!
— Время!
Голову пронзает боль и свет. Кажется, я теряю сознание. Алехандро, Алехандро! Тоненький мальчик (или девочка?) обнимает мои колени — за что? За его спиной крылья…
***
— Очнулась? — с тревогой спрашивает Оскар.
Его лицо прямо надо мной, нос почти касается моего носа. Волосы щекочут мое левое ухо. Руки его обхватывают мои плечи, рывком поднимают меня, и, несмотря на непривычную слабость, я чувствую себя безумно счастливой. С блаженным вздохом я прижимаюсь к его груди, прикрываю глаза, ловя ироничный взгляд Ники. Она меня понимает, она всегда могла раскусить любые мои уловки. И сейчас она видит, что мне вовсе не так плохо, как считает Оскар, но я ни за что в этом не признаюсь.
